Маркса и Ленина. Он сказал, что это не марксизм-ленинизм. А ты как думаешь? Это верно?
Марсело, как всегда, ответил не сразу:
— Кто я такой, чтобы рассуждать о марксизме-ленинизме?.. Но думаю, что Че был прав…
— Я тоже. И если мы сражались, так именно за то, чтобы не было людей способных выстрелить из темноты в двух спящих бедняг, которые шли на смерть, не зная за что. Ты об этом читал в его «Дневнике»?
— Да, читал.
— В «Дневнике» он пишет, что у него не хватило храбрости выстрелить в них. Но ты же знаешь, чего у Че было с избытком, так это храбрости. Он хочет сказать другое. Кроме того, видишь ли, когда ты состоишь в отряде партизан в сельве, появляются чувства, которых городским людям не понять. Когда Туму ранили в живот, нам пришлось его нести до Пирая еще несколько километров, чтобы Моро мог сделать ему операцию. Но у Тумы была разорвана печень и было несколько сквозных ранений кишечника. И ничего тут не поделаешь. Это был день великой печали для всех, Тума был у нас один из самых веселых товарищей, самых чутких. Вдобавок из самых храбрых. Че любил его как сына, так он и говорит в «Дневнике», и, наверно, горевал больше остальных. Хотя, как всегда, сделал все, что мог, чтобы не показать свое горе. Когда Тума упал, он думал, что сейчас умрет, и отдал нам свои часы для Че. Такой был обычай — чтобы команданте потом сам вручил или передал их жене или матери, как у кого. У Тумы был сын, которого он не знал, ребенок родился, когда мы были в горах. Он попросил, чтобы часы сохранили, пока мальчик вырастет.
Я провел четыре дня, патрулируя с первым батальоном четвертой дивизии в этой первобытной сельве, где кишат змеи, удавы, гигантские пауки и ягуары.
Сентябрь был еще хуже августа. Нам пришлось делать опаснейшие переходы, мы теряли людей, вступали в бой, и под конец у нас стало недоставать самого необходимого. К тому же мы поняли, что группа Хоакина не вернется, что она уничтожена. Моро страдал от нестерпимых болей, и нашему команданте с каждым днем становилось все хуже, потому что лекарство от астмы давно кончилось. Иногда он от нас прятался, чтобы мы не видели его, когда астма особенно прижмет. Ближайшей нашей целью было прийти в Ла-Игеру. Но мы все уже знали, что армии известно наше местопребывание. Коко обнаружил в доме телеграфиста в Валье-Гранде[212] телеграмму — субпрефект сообщал коррехидору о присутствии партизан. 26-го, около полудня, наш небольшой авангард вышел в путь, чтобы попытаться дойти до Хагуэя. Через полчаса, когда группы центра и арьергарда вышли в том же направлении, мы услышали густую стрельбу со стороны Ла-Игеры. Команданте сразу организовал оборону в ожидании возвращения авангарда или того, что от него осталось, — мы не сомневались, что они попали в засаду. Итак, мы с нетерпением ждали известий. Первым явился Бенигно, пуля пробила ему плечо. Дело было так: сперва ранили Коко, тогда Бенигно подбежал помочь ему, и, пока он его тащил, их настигла пулеметная очередь — Коко был убит, и одна из пуль, прошив его насквозь, ранила Бенигно в плечо. Остальные были либо убиты, либо ранены. Для Инти это был очень тяжелый удар. Коко был ему больше, чем брат: они вместе сидели в тюрьме, вместе боролись, вместе пошли в партизаны. Чтобы ты лучше понял — однажды в лесу мы говорили о гибели Рикардо, о том, как она подкосила его брата Артуро. Тогда Коко сказал Инти: не хотел бы я видеть тебя мертвым, не знаю, как бы я себя повел. Но, к счастью, меня убьют раньше, я это знаю, сказал он. Так оно и случилось. Коко был славный товарищ, великого мужества боец, но в день, когда убили Рикардо, он плакал.
К счастью, Инти не видел, как погиб Коко. Плакать он не умел, но с того дня стал еще молчаливей, чем прежде.
Палито опять умолк, голос его становился все глуше по мере того, как продвигался рассказ об их бедах, — словно на самом голосе отражалось нарастание неудач в походе этого небольшого отряда обреченных.
Он поднялся, сказав: «Схожу в уборную». Делал он это часто, Марсело знал — почки у него уже не такие, как у здорового. Возвратясь, он опять лег и продолжил рассказ: — Засада в Ла-Игере оказалась страшным ударом. По сути, то было начало конца.
27 сентября. — В 4 часа мы возобновили движение, пытаясь найти место, где можно будет подняться в гору, и нашли его в 7 часов, но со стороны, противоположной той, на какую рассчитывали, — перед нами был голый утес, с виду безобидный. Мы поднялись еще немного, ища укрытия от авиации в очень редкой рощице, и там обнаружили, что по скале пролегает дорога, хотя по ней за весь день никто не проехал. К вечеру на середину горы поднялись солдат и крестьянин, некоторое время они играли там в карты, не видя нас. Анисето пошел на разведку и заметил в одном из ближайших домов порядочный отряд солдат — эта дорога была бы для нас самой удобной, но теперь ее перерезали. Утром мы увидели, что на соседнюю гору поднимается колонна солдат, их снаряжение блестело на солнце, а потом, в полдень, послышались отдельные выстрелы и несколько очередей, раздались крики, — «Вот здесь», «Он выходит отсюда», «Ты выйдешь или нет?», — сопровождаемые выстрелами. Мы не знаем, что сталось с этим человеком, предполагаем, что это мог быть Камба. В сумерки двинулись в путь, пытаясь спуститься к воде по другому склону, и оказались в зарослях, чуть более густых, чем прежние; пришлось брать воду в этом же каньоне, потому что там не давала к ней подойти скала. По радио сообщили, что мы столкнулись с ротой Галиндо и оставили трех убитых, которых привезут в В.-Г.[213] для опознания. Похоже, что Камба и Леон не попали в плен. В этот раз наши потери очень велики, самый чувствительный удар — гибель Коко, но Мигель и Хулио — великолепные бойцы, вообще храбрость всех троих выше всяких похвал. Леон хорошо рисовал. — Высота 1800 м.
Команданте искал зону, где идти было бы не так трудно и мы сумели бы отдохнуть и подкрепиться. Но для этого надо было прорвать два кольца: одно, ближайшее, прямо перед нами, и другое, большое кольцо, по которому расположились солдаты, о чем мы узнали из сообщений по радио. В последние дни сентября и в начале октября мы старались днем держаться в укрытии, хотя и делали несколько попыток отыскать выход. В довершение беды у нас кончилась вода. Пришлось пить какую-то очень горькую воду, да и ту добывали с великой опасностью по ночам, заметая свои следы. Мы слышали, как вблизи от нас проходят солдаты, каждый раз их было все больше, и все хорошо вооружены. Когда разжигали костер, прикрывали его чуть ли не одеялами, чтобы они не заметили.
Рассчитывают, что команданте Эрнесто Че Гевару с часу на час удастся захватить, так как он уже несколько дней окружен плотным кольцом. Каменистая почва и колючки превращают здесь тело любого человека в сплошную рану. Непроходимые заросли, сухие и ощетинившиеся шипами, делают почти невозможным перемещение даже днем, разве что вдоль горных потоков, которые все находятся под неусыпным наблюдением. Невозможно понять, каким образом партизаны выдерживают это окружение — жажду, голод, страх. «Этот человек живым не уйдет», — сказал нам один офицер.
Так мы продержались до 8 октября. Накануне исполнилось одиннадцать месяцев с начала нашей партизанской войны. Ночь была холодная. Продвигались очень медленно, потому что Чино трудно идти в темноте, у Моро болела нога, и команданте без лекарств от астмы сильно мучился. В два часа ночи остановились передохнуть. В четыре часа двинулись дальше. Было нас 17 человек, мы шли по ущелью Юро в темноте и молча, чтобы не выдать себя. Когда взошло солнце, команданте стал изучать ситуацию, искать хребет, перевалив через который можно было бы пройти к реке Сан-Лоренсо. Но все высоты были почти голые, незамеченными пройти невозможно. Тогда команданте решил послать три пары на разведку: одну
