Аваддон-Губитель

Скажи нам, где ты прячешься, о наша смерть,

которую никто не смог увидеть,

немыслимую и безмолвную.

Тогда я отступил на шаг к двери, закрыл глаза и дал первую очередь. Че с перебитыми ногами упал на пол, стал корчиться в судорогах, кровь текла ручьями. Я приободрился и дал вторую очередь — попал ему в руку, в плечо и, наконец, в сердце. (Рассказ унтер-офицера Терана Аргедасу.)

Труп Че, еще теплый, потащили на носилках к тому месту, где его должен был подобрать вертолет. Пол и стены класса были забрызганы кровью, но никто из солдат не захотел их отмывать. Это сделал священник немец, который молча смыл пятна и собрал в платок пули, прострелившие навылет тело Гевары.

Как только прибыл вертолет, носилки привязали к одному из полозьев. Труп, еще одетый в походную куртку, обернули холстом. Кубинец Эдди Гонсалес, который в Гаване держал кабаре в эпоху Батисты, подошел к нему и ударил по застывшему лицу мертвого команданте.

Когда вертолет прилетел на место назначения, тело положили на доску, голова с открытыми глазами свисала с доски. Полуголого, распростертого на доске, его положили на раковину умывальника, затем последовали вспышки фотоаппаратов.

Топором отрубили кисти рук, чтобы помешать опознанию. Но и тело было изувечено в разных местах.

Его винтовка досталась полковнику Анайе, часы — генералу Овандо. Один из солдат, участвовавших в операции, снял с него мокасины, которые кто-то из товарищей Гевары смастерил ему в горах. Но, поскольку они были слишком изношены и истрепаны от сырости, воспользоваться ими не пришлось. (Из сообщений в прессе.)

Будут цветы, что помнят тебя, будут слова, небеса,

дожди, как вот этот, и останешься жить нетленный,

свершив свой путь.

Спи, неподвластный ненастью,

гордость нашей печали.

Нет, Сильвия, твои письма меня не раздражают,

но у меня нет ни времени, ни интереса встречаться с Араухо. Пусть начнет читать Гегеля, он увидит Гегеля «марксиста» и другого Гегеля «экзистенциалиста», и тогда он поймет, почему нынешний экзистенциализм может вступить в плодотворный и конструктивный диалог с марксизмом при условии, что они откажутся от угроз и оскорблений.

Что ж до «метафизики», это тоже обычное обвинение. Араухо выискивает у меня черты метафизика, как пресловутые охотники за ведьмами старались найти клеймо дьявола в самых укромных складках тела. Но я ведь тебе говорил, что употребляю это слово для обозначения неких «последних вопросов» человеческого существования. Нетрудно понять, что жажда абсолюта, воля к власти, склонность к мятежу, страх одиночества и смерти — это вопросы, которые не назовешь проявлениями буржуазного разложения, они могут мучить (и мучают) также счастливых жителей Советского Союза.

Вопросы эти входят в конкретную целостность человека. И трактовать их возможно не иначе, как с помощью искусства. Кстати, об этом говорят не только прокаженные, вроде меня, это утверждают и великие марксисты. Всем философам, когда они касались темы абсолюта, приходилось пользоваться каким-либо мифом или поэзией. Об экзистенциалистах и говорить нечего. Но такое мы находим даже у традиционных философов — вспомни мифы у Платона, вспомни Гегеля, прибегавшего к мифам о Дон Жуане или о Фаусте, чтобы дать почувствовать драму несчастливого сознания.

И еще последнее разъяснение. По причинам или мотивам, сходным с изложенными выше, я, к вящему замешательству корректоров, пользуюсь словом «эсхатология» для обозначения проблем смерти, вместо «скатология», которое оставляю в ведении цензурных комиссий. Ибо «эсхатос» обозначает «находящееся по ту сторону», а «скатос» обозначает свинство. Хотя для тех критиков это все едино — сплошное отвратительное дерьмо.

Я устал, Сильвия. Сейчас два часа ночи, и чувствую я себя хуже некуда. Не могу тебе объяснить, почему. Если мне удастся из этого хаоса сделать роман, тогда ты сможешь кое-что понять о моем реальном существовании, обо всем моем реальном существовании, о котором не подозревают участники ваших философских дискуссий.

Он робко входит

в большой амфитеатр Тринадцатого телеканала, но Пипо с микрофоном в левой руке, энергично протянутой к нему, приветственно выкрикивает его фамилию и требует: «Громкие аплодисменты. Еще, еще громче!» И все аплодируют и кричат. Затем Пипо усаживает его на диван и, присев рядом на корточки, подвергает грубому допросу, своего рода психоаналитическому экзамену для студентов-дебилов, называя предметы, на которые Сабато должен как-то отреагировать:

мужчина, поднимающийся по лестнице

зонтик

большая женская сумка

поезд, с огромным усилием поднимающийся в гору

кран, из которого льется молоко —

и всякий раз, когда его пациент отвечает правильно, Пипо требует: «Громкие аплодисменты!»— и удваивает премию, потому что теперь это программа, состоящая из вопросов и ответов. Сабато обливается потом не из-за сильного жара, излучаемого юпитерами, а из-за того, что оказался в трусах перед сотнями людей, внимательно за ним наблюдающих. Ему не удается передохнуть и тогда, когда наступает передача рекламы, он остается объектом наблюдения, пока крикливые голоса объясняют аргентинскому народу, что Заря возвещает наше будущее, что никто не должен сомневаться в выгодности сотрудничества с Галисийским банком, что все должны пить только проверенное экспертами вино, что глупо терять жениха или работу по причине дурного запаха изо рта, когда существуют средства вроде «Буколя», который не просто рассеивает бактерии, но уничтожает их вот так! (удар гигантского кулака по бактерии) и вот так! (еще удар по другой бактерии), что надо покупать в магазине «Фравега», так как «Фравега» предоставит все, чего душа пожелает, что «Ступень к роскоши» это, честно говоря, последнее слово техники и что «Суперкомпакт» способен хранить все что угодно (из морозилки выходит слон), что вот такой была эта женщина (вся в поту, она мечется, не успевает ни телесериал посмотреть, ни в гости сходить), пока не начала принимать «Веро», — она даже не могла присутствовать на коктейлях из-за необходимости применять «Одороно» (крупным планом показывают лица друзей, отворачивающихся из-за резкого запаха пота), — а ее проблемы с насморком были окончательно разрешены таблетками «Росс» (на экране счастливое семейство за завтраком) и фирмой «Уолдорф», предлагающей 74 метра мягчайшей ароматизированной бумаги, и серия реклам завершается появлением двух карликов, одетых детьми, в магазине товаров для семейного очага, которые громогласно требуют «Дрин» и наконец приносят его домой мамочке. Сабато испытывает неловкость, сознавая, что в свете юпитеров не ускользает ни одна деталь, и тут появляется Либертад Лебланк, для которой Пипо требует громких аплодисментов, после чего выкрикивает, что, как было объявлено по Тринадцатому каналу, в программе Еженедельные субботы состоится бракосочетание Сабато и блистательной звезды, и, взяв Либертад за руку, подводит ее к Сабато,