попросила перейти из своего кабинета в другой, где стояли только стол и два стула, и я там писала. А копию — на своей бумаге.
— Но зачем? — удивился я.
— Затем, чтоб ты потом не говорил, что я тебя посадила.
— Хорошо, сейчас приеду.
«Какая, однако, предосторожность, — думал я. — Это ж надо сообразить! Не так уж проста моя жена, если способна на такое».
Зашел в магазин канцелярских товаров и купил дочке альбом и коробку из двадцати четырех цветных карандашей. Она любит рисовать, пускай малюет.
Дома была только Маргарита. Бабушка и внучка пошли в детскую поликлинику на коррегирующую гимнастику — опасения Маргариты подтвердились, у нашей малышки сколиоз.
Я разулся, поискал свои домашние шлепанцы, не обнаружил и в носках прошел на кухню. Маргарита видела это, но ничего не сказала, и я понял, что она выбросила мою домашнюю обувь.
— Я тебе сочувствую, — сказала она. — Честно говоря, у меня не было никакого удивления. Мне со дня нашего знакомства казалось, что с тобой будут происходить именно такие вещи.
— Какие?
— Ты внутри не совсем организованный человек. Ты не жалеешь себя. Ты позволяешь кому угодно не считаться ни с твоим достоинством, ни с твоим мнением. Так нельзя подставляться. Даже когда ты пишешь рассказы, подставляешься. В особенности когда выносишь их на суд. Я бы никогда не решилась на то, чтобы меня в глаза критиковали, называли мое творчество примитивным, как это бывает с тобой. Отсюда твои метания, девушки, рестораны.
Я слушал Риту и понимал, что беда, которая случилась со мной, не только укрепляет ее в прежних убеждениях, но и дает право не особенно церемониться со мной.
— Не суди, если не понимаешь. Или ты позвала меня, чтобы сыпать соль на раны?
— А чего ты ждал при таком поведении? Врач, журналист, будущий писатель, а что ты с собой делаешь? Кому нужно то, что ты написал или даже напишешь? Мне, например, не нужно, обойдусь. А если захочется что-то почитать, возьму в руки не тебя, а Жюля Верна, Шерлока Холмса, кого там еще? Ладно, как знаешь, мне все равно. За дочку обидно, что у нее такой отец.
Кажется, она сказала все, что хотела, и теперь можно перейти к делу. Принесла из комнаты два листа тонкой желтоватой бумаги, на которой черным шариком написаны ее показания. Почерк красивый, но спешный. И написано немало.
— Читай, а я пойду гладить белье, — сказала она. — Если что непонятно, заходи, посмотрю.
Я вперил взгляд в бумагу:
«По существу заданных мне вопросов могу пояснить следующее: Крайнев Ю.А. — мой муж, с которым я состою в зарегистрированном браке четыре года, но прожили мы с ним только год. От общего брака имеем дочь трех лет. Фактически с ним не проживаем в течение трех лет, но развод не оформлен, все как-то не собраться, но разводиться будем обязательно. О нем могу сказать, что он плохой муж и плохой отец. Это выражается в том, что он любил только себя, человек не для семьи, мы с дочкой ему все время мешали. Дочь маленькая, часто болела, плакала, а он заявлял, что это мешает ему писать. Он страдает манией, что у него большой талант, он все что-то пишет, но положительных результатов я не видела.
Я не могу сказать, что он плохо ко мне относился, но и хорошего ничего не было. Он такой человек, что на людях ко мне был очень внимателен, хотел показать, как он ко мне хорошо относится, но на самом деле это не так. У него не хватало терпения переносить семейные невзгоды. К нам он приходит часто, в основном навещает ребенка, к тому же по договоренности каждый месяц приносит деньги на дочку.
Примерно неделю тому назад Крайнев пришел к нам и рассказал, что ему скоро будет суд, затем рассказал, что он ехал с работы домой и в транспорте познакомился с девушкой. В это я охотно поверила, так как мы с ним тоже познакомились в транспорте. У него было очень хорошее настроение, и он пригласил ее в ресторан, но, так как денег с собой было мало, заехал домой, взял деньги. Какими бумажками он брал, я не знаю, разговора не было. Но он сказал, что накануне мать ему дала пятнадцать тысяч. Мать ему действительно давала на костюм, она сама мне говорила. Когда он мне сказал, что взял деньги матери, я его ругала, что мать ему оставила на костюм, а он решил их истратить на ресторан. Я знаю за ним черту характера, он не может копить деньги. Если они появляются, то появляются приятели, с которыми он их пропьет. Хотя я не могу сказать, что он злоупотребляет спиртным, но выпивает. Когда я с ним жила, я запретила его приятелям появляться у нас дома. Так вот, с его слов я поняла, что он находился в ресторане, где истратил какую-то сумму, а когда выходил из ресторана, решил разменять у швейцара пять тысяч, чтобы ему же дать „на чай“. В этом отношении он странный человек: если он выпьет, ему всегда кому-нибудь хочется что-то дать. Даже то, что самому необходимо: он мог приятелям отдать свою шапку или пальто или еще что-то. Так и здесь, он не объяснял, за что хотел наградить швейцара. Дал и стал ждать. Он говорил, что швейцар считает и смотрит на него, а деньги не собирается возвращать. И тогда он забрал со стола то, что уже швейцар насчитал. Я у него спросила, видела ли это его новая знакомая. Он ответил: нет, она ушла из ресторана раньше. Я ему посоветовала найти ее, но он сказал, что не будет искать, так как не хочет ее компрометировать.
Вот он мне и рассказал, что его обвиняют в том, что он вырвал деньги у швейцара, ограбив его. Но в это я тоже не могу поверить, так как ничего подобного раньше я за ним не замечала.
Хотя мы с ним сейчас чужие люди, но мне совсем не хочется, чтобы у него были неприятности».
Дочитав, я вошел к ней и положил оба листа на диван. Она гладила белье и, отставив утюг, спросила:
— Что, не понравилось?
— Нет, почему? Ты сообщила правду. Я ожидал худшего.
— Чего именно?
— Не знаю. Хотя и здесь ты написала не как о муже и отце твоей дочки, а как о случайном знакомом.
— Да, и я рада, что ты это понял. И еще: пока ведется следствие, я бы не хотела, чтобы ты навещал дочку. От тебя исходит отрицательная энергия. Боюсь, это может ей навредить. Завтра подам на развод.
Ее лицо было красивым и дерзким. Ее глаза лишь на мгновение задерживались на мне, но даже в эти мгновения она меня не видела. Не хотела видеть. И, странное дело, у меня не возникало желания ей возражать или в чем-то убеждать. Я стоял и думал: «Хорошо, что она ведет себя именно так, ее поведение пригодится мне при написании повести».
— Ладно, — сказал я. — Ты — мать, тебе виднее. Ты можешь отдать мне свои показания?
— Бери, я для тебя копировала.
Я сложил вчетверо оба листа и ушел.
Все, сказал я себе, наше расставание слишком затянулось. Вместо радости общения нас на каждом шагу подстерегает недовольство друг другом, а зачастую и открытая неприязнь. Было ли так всегда? Нет, первое время, когда Маргарита стала ходить в положении, она вела себя иначе. Понимала, что я помогаю ей носить будущее дитя, и потому из чувства сохранения и себя, и ребенка сдержанно и даже мило относилась ко мне. Но потом отношения резко пошли на спад. И первый толчок, заставивший меня усомниться в семейном счастье, дал вечер, проведенный в доме моей хорошей знакомой Лиды Раскатовой…
У нее тогда в очередной раз собрались молодые литераторы с женами, друзьями и просто знакомыми. В тот день должен был состояться «конкурс трех», в котором принимали участие хозяйка дома — Лида, молодой прозаик Стельнов и я. Мы готовились прочитать по рассказу, написанному на заданную тему: «Человек и квартира».
После того как мы прочли свои рассказы, началось обсуждение. Сначала выступали неспециалисты. Жена Стельнова бурно отстаивала рассказ своего мужа. Говорила широко, убедительно, приводила примеры того, когда произведения становятся искусством, а когда нет. Она же назвала рассказ Стельнова лучшим из прочитанных. Об этом же говорил и друг Стельнова — Гарик, но я видел, что в его словах больше дружеского отношения к автору, чем объективности в оценке рассказа.
