Спорили долго и обсуждали, невзирая на лица, а затем предоставили слово официальным критикам. И те сошлись во мнении, что все рассказы хороши, но лучшим следует признать мой рассказ, прочитанный последним.
Во все продолжение разговора моя жена сидела молча, но я чувствовал неладное. Голова запрокинута, щеки горят, пальцы вздрагивают от сильного внутреннего напряжения. Видя ее состояние, я поторопился попрощаться, и мы покинули дом моих друзей.
Когда вышли на улицу, я спросил, понравился ли ей конкурс.
— Нет, — резко ответила она. — И никогда не понравится. Я ничего в вашем деле не понимаю. И никогда не смогу так заумно говорить о литературе, как жена Стельнова.
— Она преподает психологию в университете, — сказал я. — К тому же четыре года замужем за Стельновым, ей просто. Со временем и ты сможешь.
— Нет, у меня никогда к подобному занятию не было тяги. То есть я знала, что литература — большой труд, но я никогда не интересовалась, как она возникает.
В тот вечер я не придал значения ее словам. Даже порадовался, что жена отнеслась так серьезно к рядовому конкурсу-турниру. И подумал, что с этого дня она станет больше читать, попросит посоветовать ей необходимую литературу и я с радостью напишу ей список авторов — от древних греков до наших дней.
Но этого не понадобилось. Она приносила с работы книжки в мягких обложках карманного формата, которые брала у подруг, читала их медленно и неохотно, а вскоре совсем перестала читать. Все чаще и чаще, забежав после работы домой и приготовив ужин, она уходила к матери. Там у нее много дел и разговоров, и я понимал ее — она сама готовилась стать матерью, а потому больше старалась быть с опытным и понимающим в этих вечных, но всегда новых делах человеком.
И вдруг однажды она ошарашила меня тем, что не хочет ребенка. Я долго молчал и наконец спросил:
— Что случилось?
— Ничего. Просто не хочу, чтобы ребенок рос без отца.
— А я, по-твоему, кто?
— Мы не будем жить с тобой. Ты меня не любишь. Да и я, если честно признаться, вышла замуж не по любви. Ты любишь свою литературу, ты ей верен, ты совсем не замечаешь меня.
Я слушал этот вздор и не знал, что сказать. Начал спешно обвинять себя в неспособности создать условия для того, чтобы женщина стала матерью и сделала меня отцом. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что все еще можно изменить, наладить и дело сейчас единственно в словах, которые могут остановить ее от безумного шага.
— Конечно, твое дело, если не по любви, — с некоторым даже безразличием сказал я. — Многих это магическое слово лишает разума: дескать, нет любви — нет жизни. В чем-то они правы, но у меня вопрос: разве любовь женщины может быть только к мужчине? А к своему ребенку? К мальчику или девочке вот с такой крошечной, розовой пяткой?
Маргарита встала с дивана, пошла по комнате, глядя себе под ноги. Остановилась у окна, смотрит на улицу. Еще невозможно понять, о чем она думает, но и прежней агрессивности уже нет. Активней, Юра, перед тобой женщина, которая далеко не всегда права.
— Можно, конечно, обойтись без детей, как обходятся многие. Только непонятно другое: человек уже есть, он живет, он в тебе. И готовится выйти на свет, а ты хочешь его убить. Не жалко? Чего ты молчишь? Почему женщины-мусульманки не убивают своих детей — ты об этом подумала?
— Замолчи! — повернула она ко мне лицо, по которому катились крупные слезы. — Лично ты не имеешь права на такие слова, потому что убийца ты, а не я. Ты убиваешь нас обоих. Ты ведешь себя так, как будто я кукла и со мной можно не считаться. Ах, ему некогда, ах, он пишет! Ну да, пишет, неизвестно что и кому. А я готовлю, стираю, глажу, ребенка вынашиваю.
Все, главного я добился. Она плакала, ругала меня и целовала. И говорила, что достанет необходимые учебники и станет готовиться в университет. И называла меня хорошим, добрым и мужественным. Но, оказывается, не все сложности мы преодолели в тот вечер. Явилась еще одна, не менее впечатляющая.
— Понимаешь, я совершила ошибку, потому и мучаюсь теперь. Я не сказала тебе, что у меня ярко выраженный сколиоз. Ты не замечал, что у меня правая грудь ниже левой? Ты врач, мог заметить.
— Вообще-то нет, ты же не пациентка, — засмеялся я. — Мне нравятся твои обе груди, они обе красивые.
— У меня и лопатка одна ниже, и позвоночник искривлен. Я даже не знаю, врожденный у меня сколиоз или приобретенный в детстве. Когда я была маленькая, отец заставлял на даче носить воду для огурцов. Их поливать нужно, а вода была далеко, и я носила…
— И ты боишься, что это может повториться в ребенке?
— Да, и в более выраженной форме.
— Не обязательно, — сказал я. — У меня этого нет, вполне может быть, что и у нее не будет. А если будет, тоже не беда. Займемся корректировкой, ранней гимнастикой, плавать отправим — в общем, выправим. Как говорил Радий Погодин, счастье — дело трудное, но возможное. А здесь мы речь ведем даже не о счастье, а всего лишь о здоровье.
Мы долго в тот вечер говорили об этом, но тревога за будущего ребенка передалась и мне. С этого момента я с почти физическим страхом стал ждать, когда родится наша девочка.
На работу из следственного отдела пришла бумага с требованием представить на меня характеристику. Редактор позвал меня в свой кабинет и был, как всегда, лаконичен и напорист:
Сядь и напиши. Не особенно длинную, но включи слова: «талантлив»… нет, приторное слово, напиши: «Творчески одарен, оперативен, мобилен, профессионален и весьма информирован. Пользуется авторитетом у коллег и вниманием читателей». А для объективности добавь: «Бывает капризным и отказывается создавать материалы, которые ему не по душе». Да, да, не забудь. Здесь мы вроде недовольны тобой, а на самом деле отмечаем твое пристрастное отношение. Много слов, я напишу короче. Иди работай руками, если не умеешь головой. И что за страсть — ходить по ресторанам! Что там можно найти, кроме лакейского отношения? И даже не к тебе лично, а к твоим деньгам!
Я написал и отдал редактору. Он спросил, долго ли еще до суда. Я сказал, что назначают судебную экспертизу и по ее показаниям примут решение, куда меня — в психлечебницу или в тюрьму.
Чушь собачья! — вскочил Бирюков. — Они там очумели (он выразился несколько иначе)? Не видят, с кем имеют дело? Я бы драной (он выразился несколько иначе) метлой вымел вон всю нашу милицию! Сами, сволочи, грабят, убивают безвинных, а нас из-за какой-то мелочи, а по сути, из-за какого-то недоразумения готовы засадить за решетку! Зря ты не написал статью. Может, все-таки напишешь?
— Напишу, но потом. И не статью, а повесть.
— «Потом, потом»! — повторил редактор. — Все потом. А вдруг тебя на самом деле посадят?
— Тогда ты напишешь. Или Гена Кусков. Смотри, как он справился с «Мясным отделом»!
— Да, мастак Гена. Сам полтинник заработал и газете стольник преподнес. Это ничтожество Неструев прямо воскрылился. Теперь ведет переговоры с телевидением о постановке сериала. На ходу подметки рвет, мясной червь. Не то что иные скромняги: раньше «в стол» писали, теперь «на потом» пишут. Или еще оригинальнее — объявляют «Время молчания». А чего нищим молчать, когда кричать надо?! Это индусы молчали и своим молчанием изгнали из страны англичан. Так их — миллиард! А нас — кот наплакал, к тому же по миллиону в год убываем. Кричать, кричать надо!
— Не надо, — сказал я. — Мне довелось где-то вычитать фразу: «Кто делает судьбу, тому на деньги наплевать». Да, в таком духе. По-моему, хорошо сказано.
— А по-моему, глупость несусветная. Судьбу тебе сделает сама жизнь, если не будешь спать, как топтыгин. Ты посмотри, какое время на дворе! Давно в небытие ушел паровой век созерцателей. И электрический вместе с атомным — тоже. Ныне век бухгалтеров и программистов, а значит, мочи весла и греби напропалую к берегу успеха. И гребут, рыбья кость им в горло. А ты — «пото-ом»!
— Да, у меня много недостатков, — согласился я, потому что стал надоедать наш разговор.
— Если дело вырулит на суд, всей редакцией придем. Не как свидетели преступления, а как свидетели твоей жизни, понял? Я думаю, это их образумит. Все, иди. Хотя нет, постой, может, нам до суда что-то
