— Деточка, малышечка, в куколки играет, здравствуй, Гулечка, я твоя тетечка, меня тетя Люба зовут!
Следом Паша в комнату просочился, какой-то хмурый.
Тетечка Любочка нас на воздух вытащила — давайте, говорит, посидим в садике на скамеечке, поговорим. Все у нее такое: деточка, садик, скамеечка, куколка, конфеточка…
Это она нам коробку конфет принесла.
Конфеты на жаре все растеклись и слиплись.
Паша ей вежливо на вопросы отвечает. Про то, в какой мы школе учимся, про оценки, про книжки, которые любим читать.
— А бабушку Сашу-то вы вспоминаете? Хорошая у вас была бабушка Саша?
Я глазами захлопала: кто это — бабушка Саша? Пока соображала, тетечка Любочка как запричитает:
— Ой, деточки мои бедненькие, вот вы теперь и одни совсем на свете остались, сироточки мои!..
Паша вдруг меня просит:
— Гуль, сбегай, пожалуйста, в столовую, разведай, что сегодня на ужин. Быстро!
Когда Паша таким голосом говорит, я не спорю. А когда я вернулась, тетечка Любочка уже собиралась уходить. На прощанье она меня и Пашу поцеловала. У Паши на щеке отпечатался малиновый след от помады. У меня, наверное, тоже.
Как только мы остались одни, я это малиновое пятно у Паши стерла. Подорожник сорвала и стерла.
А Паша спросил:
— Гуль, ты про маму-то поняла?
Я тоже спросила:
— А что про маму?
Смотрю, Паша напрягся весь, занервничал. И говорить начал как-то странно, чуть не каждое слово отдельно:
— Я тебе. Две недели. Назад. Сказал. Только ты уже была тормозная. Вы же с Юшкой подслушали, что мне милиционер про маму сказал, да? Но я потом еще раз сказал. На всякий случай. Вдруг ты не поняла…
Паша даже со скамейки вскочил:
— Так ты поняла? Может, ты не помнишь ничего? Не знаешь?
…Да знаю я. Знаю. Помню. Только мне кажется, что это все было со мной давно-давно. Мне кажется, я уже сто лет живу на свете и сто лет знаю, что мамы у нас больше нет.
А эта тетечка Любочка, оказывается, приходила в наш дом и теперь, может быть, возьмет нас отсюда. И тогда мы будем жить дома. Ну а потерпеть тетечку Любочку — ничего, можно. Паша считает. Она, кажется, не сильно вредная тетка, хотя, конечно, совсем незнакомая и противная немного.
Тут мне Лялька шепчет:
— Гуль, можешь Паше мои слова передать? Скажи ему, чтоб на эту тетку не рассчитывал.
— Не рассчитывай, Паш, на эту тетку, — сказала я.
— Почему? — удивился Паша.
— Лялька говорит, она слышала, когда эта тетка к нам в дом приходила. Они с соседкой Ларисмихалной через черный ход зашли, и соседка сразу цветы пошла поливать. А тетка все в доме щупать. Пощупала. И не понравился ей наш дом. Лялька сама слышала, как тетка себе говорила: я, говорит, думала, дом большой, хороший, в нем жить будет удобно… А как углядела, что горячей воды нет, что печку надо топить, что полы скрипят, — так и решила: не надо мне ни этих сироточек, ни такого дома.
— Вот, значит, как, — огорченно протянул Паша. — Жалко. Значит, она нас тут просто так навестила…
— Паш, ты с ума сбрендил? Зачем нам эта длинноносая дура? Деточки, сироточки, конфеточки! Она ж нас и не знает, и не любит!
— Нас, Гуль, теперь никто не знает и никто не любит. Нам теперь с тобой прямая дорога в детский дом. Не знаю, как ты, а я хочу домой вернуться. Любой ценой. И эта тетка, если бы она поселилась с нами… — да пусть хоть ради дома, какая разница! Это был шанс…
Я тихонько погладила его по руке:
— Паш, ну ты же скоро вырастешь, и тогда…
— Пять лет еще, Гуль, ты не понимаешь! За пять лет может случиться что угодно. И ведь впереди зима. Если зимой дом не топить, ему плохо будет, он у нас и так старый уже. Или его поджечь могут. Или бомжи поселятся. Дом-то без хозяев.
— И что мы будем делать?
— Не знаю. У меня есть еще один вариант. Может быть, сработает.
Павел
Я однажды спросил маму, кто мой отец, и она сказала резко, что все расскажет в свое время. Ну вот, мама, время пришло. Я знаю, кто мой отец.
И про отца Гуль я тоже знаю теперь.
Все знаю.
Опять Аристарх помог.
Когда я пробрался в дом, то первым делом нашел Ляльку и сунул ее в рюкзак.
В шкафу у Гуль было много игрушек, но я взял только розовую туфельку, которая валялась посреди комнаты. Я точно помнил: когда Барби принесли с нашими вещами в приют, она была в одной туфле. А я терпеть не могу, когда в чем-то некомплект, меня это раздражает.
Можно было уходить — главное я сделал. Но уходить не хотелось.
Я подумал: когда я в следующий раз попаду домой? И лег в свою постель. Решил: переночую, а утром вернусь в ЦВС. Я лежал и смотрел на Шурин портрет. Становилось темно, но я же помнил каждую вещь в этой комнате, поэтому мне хватало света фонаря с улицы.
Лежал-лежал — и уснул.
Проснулся от шума, который доносился с крыльца.
«Это за мной. Милиция», — понял я. И страшно испугался. Потом сообразил: дом заперт снаружи, света я не зажигал, они должны подумать, что меня внутри нет.
Они обошли с фонариком вокруг дома, я слышал, как они проверяли, не залез ли я через окно, дергали двери, проверяли замки и говорили, что никого тут быть не может.
Но пока они ходили и разговаривали, я на всякий случай забился под кровать: вдруг они увидят меня через окно? Прямо как маленький.
Ушли.
Ночь была душная, но я порадовался, что не открыл окно. Проветрил бы комнату, тут меня бы и сцапали.
И хотя стояла тропическая жара, я понял, что у меня стучат зубы, как будто я замерз. Стало даже смешно, я про такое только в книжках читал, а тут реально: чуть расслабишься — ит-р-р-р-р!
Прислушиваясь к звукам за окном, я прокрался на кухню — попить водички.
Посредине стола лежал небольшой конверт, на котором маминым почерком было написано: «Павлу».
Если я надеялся, что поход на кухню избавит меня от озноба, то просчитался. Стало еще страшнее, и заколотило меня еще сильнее.
Когда я шел через кухню первый раз, этого конверта там не было, я бы заметил.
И тогда я спросил тихонько:
— Аристарх Модестович! Это опять вы?
Но в ответ только легкий шорох раздался из угла, словно там пробежала мышь.
