бомбы, все кругом разлетается, и те, на кого надеялись старики – закроют, мол, им глаза, – уходят раньше нас. Ну, ступай, тащи, что ли, это несчастное мясо, раз уж пришла тебе охота с ним возиться.
У Жофи в голове возник план. Она приготовит мясо, сядет вот тут, на скамеечке, тоже пообедает и наконец порасспросит его обо всем. Не станет же дядя Пишта орать на нее за то, что она прибрала вокруг! Если уж ему так хочется сердиться, пусть сердится на Юхошей, на эту самую Йоли, которая убежала тогда в кино. Когда Жофи вернулась с покупками, Куль-шапки уже не было у ворот, зато она налетела прямо на Дору.
Они не разговаривали с того самого дня, когда тетя Като указала Доре на дверь. Дора даже на похоронах не решилась подойти к Жофи и не поцеловала ее, как это сделали остальные одноклассницы. Жофи было так одиноко после смерти папы. И если признаться честно, она очень скучала по Доре. Марианна не подруга, она двоюродная сестра, и к тому же Марианна любит одну себя.
С Дорой разрешено было только здороваться. Жофика знала, для чего Дора приходила в школу. В августе открывался лагерь. Из Жофиного класса туда должны были поехать шестеро, в том числе и Дора. Но для того, чтоб попасть в лагерь, надо было сдать экзамен по поварскому делу. Вот Дора и занималась в кружке юных поварят под руководством тети Биро, матери Анны Биро.
Дора не стала останавливаться и быстро поднялась по лестнице. На ней была белая блузка и широкая цветастая, как у взрослой, юбка, которую еще в прошлом году носила Вики. Жофика постояла немножко под аркой и пошла к дяде Пиште. Отбивать мясо на котлету, оказывается, тоже нелегко: стоит только немного задуматься, как тут же попадаешь по пальцам. Один кусок она так исколотила, что мясо разлезлось, как промокашка, зато вторая отбивная вышла на славу. Потом Жофи очистила картошку, поставила ее на газ, присела на скамейку и стала дожидаться, пока сварится обед. Дядя Пишта ни разу даже не глянул в ее сторону, он лежал с закрытыми глазами. А ведь нехорошо, что он так много лежит на спине. Когда она поправляла его подушку, та была совсем горячая. Дядя Пишта вдруг почувствовал, что на него смотрят, и открыл глаза. Некоторое время Жофи и старик молча глядели друг на друга:
– Дядя Пишта, а вы умеете декламировать? – спросила Жофика.
Ответа не последовало.
– Я спрашиваю, можете ли вы читать стихи? Или петь?
Теперь в ответ раздались какие-то странные звуки, похожие на скрежет ржавых цепей. Дядя Пишта смеялся. Но смех этот был недобрый. От него Жофи сделалось не по себе.
– Может, прикажешь старику песни распевать, чтобы тебе не было скучно, а? Скажи, негодница, своему деду, – дядя Пишта повысил голос, – чтобы он не посылал ко мне больше таких телят, с такими помощниками за неделю окочуришься.
Жофика втянула голову в плечи. Ужасно обидно, до чего он несправедлив. Но ведь глупо обижаться: чего ради он будет любить ее? Она даже работает на него не даром. Ее в сущности наняли – и все. А кто она на самом деле, дядя Пишта не знает. Но если когда-нибудь в жизни ей придется нанять помощницу, она ни за что не станет кричать на нее. Надо потерпеть. Дядя Пишта вообще раздражительный, а тут еще гроза была ночью.
– Ну что ты уставилась? Поди сюда!
Жофика подошла к постели старика. Дядя Пишта взял ее за одну косу. Жофи впервые посмотрела ему в глаза. Они были голубые-голубые.
– Так для чего мне петь? Недотепа ты!
– Для легких, – ответила Жофика.
Вот чудо-девка! Выходит, она для него же старается, а не ради забавы. Поди ж ты – пой, чтобы легкие работали, и стихи читай, потому что на спине лежишь много! Выходит, орать лежа – вещь полезная? Где это она набралась такой премудрости? Не у старого же слесаря Юхоша! В школе, видать, сказали. А башковитая! У Фери Юхоша – и вдруг эдакая девчонка! Ведь он даже и читать-то как следует не выучился. А что она честно заслуживает плату – святая истина. И смирная какая, да и проворнее становится, прямо не по дням, а по часам. Руки у нее большие, дедовские, ими только трудиться. Одна беда – трусиха. Боится его, как и все визгливые, глупые девчонки, которые во время учебного года только и знают, что мусорить в коридоре.
Вот Эржи – та не боялась его. Не боялась, даже если он кричал так, что содрогались стены. Ей было, скорее, смешно. 'Уймитесь-ка вы, дедушка!' – говорила ему озорница. Мать не знала, куда глаза девать: она в жизни не посмела бы сказать отцу – уймитесь. А Эржи только вертелась по комнате, как юла, плясала, прыгала, ломала и портила все, что попадало ей под руки. Он даже ни разу не нашлепал ее, шалунью. Один раз слегка ударил внучку по мягкому месту, один-единственный раз, так и до сих пор жалко: зачем ее обидел! Декламировать! Как бы не так. А после обходить публику с тарелкой, как это делали комедианты у него дома, в деревне. Декламировать! Да он ничего не знает на память, разве что 'Отче наш' да и то, верно, забыл: лет десять не повторял.
Жофи в это время думала о том же. Быть может, дядя Пишта ничего не знает наизусть? Надо бы научить его чему-нибудь, но какая из нее учительница! Когда она была маленькая, мама учила ее скороговоркам. Она повторяла их до тех пор, пока Жофи не выучила. Может, принести дяде Пиште книги или газеты? Нет, не то; их надо держать в руках, а это утомительно. Вот если бы он знал что-нибудь на память! Когда Жофика училась в начальных классах, ее никак нельзя было заставить декламировать. Как ни выучит, бывало, стихотворение, все равно рассказать не сможет. Начнет краснеть, заикаться и непременно запнется. Но дядя Пишта ведь не публика, на него можно даже не смотреть, когда будешь говорить стих. Картошка почти сварилась, теперь очередь за мясом. Она подошла к плите и помешала уже чуточку пригоревший картофель. В буфете на деревянной тарелке оказалась горсточка муки.
Если декламировать вот так, картошке, то совсем не страшно. Как ей нравится эта строка:
Старый Понграц вспоминал родные края: двор, такой длинный, что ни конца ему ни начала. Бедная мать! Летом она обычно стирала у колодца, а он игрался рядом, сидя на корточках, шлепая ладонями по воде. Лужа, что набегала из корыта, была то синяя, то белая. Когда братишка Карчи Юхош лупил собаку, он
