толом говорила мне тетя Пирошка, — но, знаешь, он же был поэт, фантазия часто уносила его к небесам».) А кроме того, Юниор умел нечто такое, что не умел никто из допущенных в дом молодых людей: он писал стихи. У Эммы Гачари, как в те времена у любой барышни ее круга, был свой альбом, куда юноши- посетители вписывали почтительные строки, призывающие пылко любить родину и бояться бога, если же какой-нибудь автор, не ограничившись упоминанием отца небесного или отчизны, эгоистическим образом делал расплывчатые намеки насчет того, что совсем не будет против, если его имя и память о нем сохранятся в сердце юной хозяйки, как бы ни бросало бушующее море жизни лодочку барышниной судьбы, это уже производило впечатление дерзости. Однако все вдохновленные Новым заветом глубокомысленные поучения и даже сам великий стилист Павел, вкупе с классиками патриотической поэзии, моментально потускнели, когда альбома Эммы Гачари коснулась рука Кальмана Яблонцаи. Правда, Юниор целомудренно нарисовал в альбоме два-три цветочка и написал несколько строк, которые можно было без боязни показать кому угодно; но меж листами альбома Эмма обнаружила потом тайно вложенные туда обращенные к ней стихи: они восхитили ее слух и смутили, ибо никто никогда еще не писал ей любовных стихов. Откуда было знать шестнадцатилетней девушке, что сочинения эти ходят в Дебрецене по рукам, что их, спрятанными в кульке с конфетами, в кармане бальной накидки, в муфте, получали по меньшей мере тридцать барышень и что, когда она читает строки вроде «облик твой не запятнаю черною изменой» или о губах прекраснее коралла, о губах из алого рубина, то от этих страстных строк уже загорались в Дебрецене сердца Илонки Балог, и Розы Брукнер, и танцующей в украшенном незабудками платье Розы Нанаши, и Маришки Ковач, и Ирмы Фукс, и Милли Конти, и еще многих и многих, в том числе даже глазеющей на балаган с мартышкой Веронки Сабо, в которую, кстати, в этот момент в совсем недалекой отсюда Кёрёштарче, куда Веронка приехала к родне, с неестественной в этом возрасте пылкостью влюблен семилетний Элек, сын тарчайского реформатского священника, в будущем муж Ленке Яблонцаи.
Восстановить спектакль, что разыгран был в доме № 520 по Большой улице, нетрудно, опираясь на «Книгу хороших манер» Розы Калочи, — труд, на основе которого воспитывалась в Венгрии целая вереница юных поколений. Эмма Гачари, которую бабушка учила прилично и достойно стоять, сидеть, ходить, равно как и тому, какие темы выбирать для разговора в присутствии мужчины, очевидно, держит себя тем безукоризненнее («первейшим же условием надлежит считать прямую осанку, которая не становится, однако, напряженною. Молодой девице и сидя надлежит помнить: помещение ног крест-накрест являет собою позу весьма некрасивую, кою утонченный вкус не приемлет и отвергает. В присутствии пожилых дам молодым девицам неприлично откидываться на спинку стула»), чем больше у нее причин что-либо скрывать. Девушка давно усвоила, что хозяйка никогда не «ведет беседу одна», но, ловко направляя разговор, «делает его общим» и, кроме того, «старается выставить в наилучшем свете самые лучшие качества гостей». Эмма знает, что провожать до дверей следует лишь даму, мужчину же — лишь в том случае, если он в преклонных летах; что до самого замужества барышня не имеет права сидеть на мягком диване, даже если накануне она свалилась в кладовой с лестницы и сегодня ни рукой, ни ногой не может шевельнуть. Для сидения она должна выбирать жесткие стулья с прямой спинкой, диван же — это для немолодых или замужних дам. Что касается Юниора, то и мать, и гувернеры, и родственники Риккли воспитывали его по тем же правилам, причем школа Марии Риккль была не менее требовательной, чем школа Ракель Баняи, так что молодой Яблонцаи, появляясь в фюзешдярматском доме, всегда твердо помнит: «молодой человек заслуженно навлечет на себя упрек в невоспитанности, если в присутствии дам сядет на стул верхом или во время разговора будет держать руки в карманах брюк. Неприлично ставить локти на стол и подпирать руками голову; качание ногой неприятно для других, равно как и любой шум: тихое насвистывание, постукивание пальцами; надлежит воздерживаться от сдвигания голов, перешептывания и смешков». И вот два молодых и здоровых тела, созданных для сильных чувств, для любовных объятий, вынуждены находиться в неудобных, неестественных позах на почтительном расстоянии друг от друга, под бдительными взглядами Ракель Баняи и висящих по стенам, обезличенно идеальных предков и венгерских классиков. Граф Гектор — великолепный актер, и он достаточно побывал во всяких переделках, чтобы без особого труда сыграть скромного и прилежного дебреценского землеустроителя (чего не сделаешь ради этой удивительной девушки, подобная которой, в очередной раз уверен он, ему еще не встречалась и которая, по всей вероятности, на мрачном небосводе его жизни будет сиять теперь действительно вечным светочем). Эмма же впервые в жизни встретила того, кого всегда ждала, и так страшится потерять его, что, как никогда, следит за каждым своим движением. У Ракель Баняи нет причин для подозрений: ведь Эмма твердо знает, что время, когда бабушка начнет выбирать ей мужа, еще не наступило, а этот молодой Яблонцаи, если у матери его и осталось что-то, то по отцовской линии он даже в собеседники нежелателен — то есть был бы нежелателен, не одари его господь каким-то мальчишеским, покоряющим сердца обаянием. Никакой опасности он, конечно, не представляет, пусть себе приходит: ведь пропасть между ними слишком велика, чтобы у Эммы могла возникнуть мысль, что юноша этот может стать для нее чем-то иным, не просто приятным собеседником, который исчезнет с горизонта, как только работа перестанет связывать его с Шарретом, — пускай пока приходит, тем более что он так увлеченно слушает ее рассказы про великого Иштвана Гачари, делает какие-то записи, которые потом, вернувшись в Дебрецен, использует в серии статей. Яблонцаи — закоренелые католики, это тоже заведомо исключает всякие отношения между двумя семьями; впрочем, к чести молодого Яблонцаи надо сказать, судит он весьма объективно и, несмотря на различия в вере, способен оценить фигуру проповедника Гачари, Слава богу, он ходит к ним в дом не из-за Эммы, иначе пришлось бы его выдворить, хоть он и мил, и терпеливо держит моток шерсти, пока она рассказывает ему про свата, и порой дает разумные советы касательно земли, сева и других хозяйственных вопросов, в которых он, видимо, немного разбирается. Ракель Баняи с невероятной быстротой умеет отваживать от дома тех молодых людей, с которыми, по ее мнению, Эмме нет смысла встречаться. Однако Муки Дарваши — опытный ловец, да и Эмму, такую порывистую, несдержанную, любовь учит предусмотрительности и осторожности. Бабушка крепко спит, когда беседа, в отведенное для визитов время касающаяся преимущественно личности и деяний Иштвана Гачари, продолжается в иной обстановке; сторожевые псы, завороженные какими-то таинственными чарами, виляя хвостами и счастливо скуля, дают Юниору по ночам прокрадываться под окно или во двор; все Яблонцаи — прирожденные дрессировщики: сколько бездомных собак и кошек, зачарованных одним словом, одним взглядом, с поднятыми к небу хвостами бегало всю жизнь за Сениором, Имре, парками, Юниором, за их детьми и внуками. Юниор много поцелуев сорвал в своей жизни, но таких — таких он еще не получал, огонь, что сжигает его у колен Эммы Гачари, даже отдаленно не походит на влечение, испытываемое им рядом с испуганно-покорными молоденькими крестьяночками, за которыми он охотился в Паллаге и в поместьях Рикклей. Эту девушку природа создала не для вздохов и мечтаний; Кальман Яблонцаи, которого все еще мучает стыд за позорные неудачи в Граце и за унизительный контроль со стороны матери, чувствует: наконец-то его ценят так, как он того заслуживает. Эта девушка — истинное сокровище, он должен удержать ее и, главное, заполучить. Он убежден: все прежние его увлечения были лишь наивными, полудетскими поисками большого, настоящего чувства, и вот теперь он познал, что такое истинная любовь, что такое истинное желание.
Дебреценские девушки, у каждой из которых был целый двор из кавалеров, привыкли к комплиментам, к красивым словам; Эмму Гачари же впервые закружил самум великосветской — в ее представлении — страсти. Кальман, как мы знаем из его дневника, на каждом шагу предлагал кому-нибудь руку и сердце, это было одной из главных причин гнева Марии Риккль; к счастью, дома эту его слабость и барышни, и их матери прекрасно знали и не принимали всерьез его клятв. «Вы — большой ребенок», — бестактно заявила Роза Нанаши, выслушав от Юниора признание в любви и просьбу стать его женой. Снисходительная улыбка Розы все еще жжет Юниора, и настоящий бальзам на его рану — то, что Эмма Гачари уж никак не считает его большим ребенком; более того, когда он сообщает ей, что любит ее, не может без нее жить и просит ее руки, Эмма воспринимает это так, будто иначе и быть не может, сам господь предназначил ей в мужья этого красавца с таким безумно интересным прошлым; правда, граф Гектор тактично не упоминает, что материальное его положение не то чтобы неопределенно: оно никакое, у него ни должности, ни своего поместья, ни денег, — так что Эмме ничто не мешает мечтать, как Юниор увезет ее из Фюзешдярмата и они не остановятся до самого Дебрецена, а оттуда — в Пешт, потом к великосветским друзьям Кальмана в Вену, а может, и в Париж, и, когда они вернутся из свадебного путешествия, она, видимо, будет принята и у Венкхаймов — Кальман введет ее туда. Желание, пробужденное в ней Юниором, все сильнее овладевает ее созревшим для любви телом, и пусть непривычна форма, которую обретает их любовь — без церковного благословения, без свадьбы, — Эмма убеждена, что она всего лишь берет авансом частицу ожидающего их
