Третья парка отдает горячо обожаемому брату свои сбережения, и он в ту же ночь, тайно выбравшись из дома, возвращается в Шаррет, к отцу. С этого момента события развиваются стремительно, так как Мария Риккль, узнав о бегстве сына, велит заложить коляску, чтобы самолично поговорить с двумя жеребцами.
В Сегхаломе Сениору, которого она охотнее всего тоже побила бы палкой, не остается ничего иного, кроме как выложить ей всю правду: девушка в безвыходном положении и Юниор, как это ни неприятно, должен на ней жениться. Сцена, разыгравшаяся между супругами, останется в памяти Сениора как самый унизительный эпизод в его жизни; победа, которую он одерживает, — пиррова победа. Мария Риккль вынуждена сдаться, но говорить она будет лишь с будущей сватьей, а на эту кальвинистскую потаскушку даже не взглянет, да и к Ракель Баняи она не собирается ехать домой, она вызывает ее к себе, в Сегхалом, пока Юниор прячется где-то в Фюзешдярмате.
Тем временем Эмма так грустит и льет слезы, тоскуя по графу Гектору, что бабушка без особого труда догадывается, что дело нечисто. Ракель Баняи мрачнеет, уж не влюбилась ли внучка в биографа своего деда? Эмма же, которой Юниор сказал, что она может считать себя его законной невестой, не видит причин дальше утаивать свои чувства и, давясь рыданиями, сообщает бабушке: она любит Кальмана Яблонцаи, они дали друг другу обет верности. Вначале старухе даже не приходит в голову выйти из себя, настолько абсурдно то, что она слышит; она лишь отмахивается сердито: Эмма выйдет за того, кого пошлет ей господь — не смешно ли думать, чтобы господь послал ей в мужья именно Яблонцаи?! Ей лучше знать, отвечает Эмма, они навеки неразделимы в жизни и в смерти. Ракель Баняи, вскипев, заявляет: пусть только явится сюда еще раз молодой Яблонцаи, она его выставит вон, чтоб не мутил девушке голову; Эмма, которую беременность сделала раздражительной, кричит в ответ: все равно она станет женой Кальмана, даже бабушка не воспрепятствует ей в этом, и если она хочет знать, то Кальману плевать на заплесневелую «Хронику» старого Гачари, он совсем не из-за «Хроники», а из-за нее, Эммы, приходил к ним в дом, и хочет или не хочет бабушка, а ей придется отдать ее за Юниора — все равно выхода уже нет. Эти несколько слов, брошенные в лицо остолбеневшей, уничтоженной Ракель Баняи, предопределили судьбу будущих мужа и жены и девяти их несчастных детей.
Итак, нелегальное бракосочетание состоялось 28 апреля 1882 года, легальное же — 2 сентября, после трех скромных объявлений. Живых свидетелей встречи двух сватий уже не осталось, но сцена поддается воспроизведению. В один и тот же момент рухнули, рассыпались в пыль надежды, цели, результаты двух жизней, питавшая их вера, и Ракель Баняи, очевидно, с такой же ненавистью смотрела, на мать Кальмана Яблонцаи, как и Мария Риккль — на женщину, воспитавшую Эмму Гачари. Мария Риккль видела лишь, что безрассудная, восторженная девчонка взяла и похитила у нее сына, ее Кальмана, а вместе с ним — все ее надежды: теперь-то Юниор разойдется вовсю, будет сорить деньгами направо и налево, транжирить, пока будет что. Учиться он теперь и не подумает, в этом нечего и сомневаться, не пойдет и служить. О, если б эта девчонка была какой-нибудь горбуньей, которая цепко держала бы ключ от сундука с деньгами, чтобы не оказаться в одиночестве, когда не останется форинтов, — но она красива, так красива, что для Марии Риккль это дополнительное оскорбление: парки рядом с нею — просто серая моль. Сениор, который как раз здесь, в Шаррете, начал чувствовать себя всерьез больным, почти так же ненавистен Марии Риккль, как и сын; Сениор мертв для нее, теперь мертв и Юниор — и о, если бы мертва была и эта девчонка, эта распутная внучка кальвинистского пророка, которая обрушила на ее голову столько горя, поддавшись уговорам лживого мальчишки. Мария Риккль не желает их больше видеть, ее нет и на свадьбе, невесту не привозят представить в дом на улице Кишмештер, из золовок одна лишь третья парка в будущем, когда познакомится с Эммой, снизойдет до того, что склонна будет с ней разговаривать. Обряд, состоявшийся в огромной церкви деда Эммы Гачари и ознаменованный проповедью досточтимого Беньямина Чанки, собрал на редкость мало народу; из Яблонцаи здесь только Сениор, который уже на все махнул рукой; правда, по такому случаю, ради прелестной невестки и своего легкомысленного, но горячо любимого сына он надел даже парадное черное венгерское платье. Сентябрьский день тих и чудесен, невестка буквально цветет за двоих, она счастлива, она отныне независима и богата; что же касается материнского проклятия Марии Риккль и холодного лица Ракель Баняи, которой, Эмма не сомневается, она с этого момента столь же безразлична, как если бы вообще умерла, то все это омрачает ее настроение не более, чем плывущее над церковью облачко. Сияют ампирные украшения, гранатово-красен бархат на перилах вокруг стола господня, граф Гектор, который привез разрешение дебреценского прихода на совершение венчального обряда по реформатским правилам (еще один жестокий укол в сердце Марии Риккль), стоит несколько растерянно, пока священник зачитывает молодым, что писал апостол Павел о любви к ближнему. Из старых его друзей и собутыльников лишь одного привело на свадьбу любопытство: среди зрителей стоит молодой торговец Лейденфрост, и взгляд его останавливается на юном, разгоревшемся от волнения лице четырнадцатилетней Эржебет Гачари. Один свидетель, аптекарь Дюла Корниш, стоит позади Эммы; второй, сегхаломский помещик Йожеф Боршоди, друг Сениора, — позади Кальмана. Машинально повторяя про себя слова Священного писания, что «любовь долготерпит и никогда не перестает», Юниор думает о том, что матерью он проклят, домой ему путь заказан, разве что Гизелла ночью пустит его в окошко. Впрочем, что ему делать дома, по крайней мере первое время? Эмма богата, огромные земли ее — сплошь первоклассный, жирный чернозем, да и наличный капитал выражается в какой-то невероятной сумме: теща без единого слова, лишь потребовав расписку, передала ему утром, в день свадьбы, сказочное наследство старшей внучки, сообщив, что дом также в их распоряжении, она с мужем в свое время переселилась сюда лишь из-за больной Эмилии, чтобы поддержать зятя, Кароя, и воспитывать внучек. Их собственное жилище, дом Широ, уже почти четырнадцать лет стоит пустым; она переберется туда. Итак, жена его утром получила все свое состояние, без остатка; последняя фраза, которую произнесла Ракель Баняи, после того как с сухими глазами и без комментариев надела на Эмму фату и венец и поправила складки, была: если любой из них, даже нищим, вздумает обратиться к ней за помощью, она не даст ни филлера. Эмме больше не полагается ничего.
После завершения свадебного путешествия дочь Кароя Гачари ждало богатое приданое; фюзешдярматские друзья, дальние родственники надеялись, что их, как предписывал обычай, пригласят на смотрины, но Ракель Баняи обычаем пренебрегла, лишь одна Эржебет, которая искренне горевала после отъезда сестры, чувствуя, что с Эммой из дома на Большой улице исчезают радость и веселье, копалась, онемев от восторга, в грудах свежекупленных вещей. Эржебет была полностью в курсе событий, предшествовавших скоропалительному браку; главным информатором ее была сама Эмма, с которой они, две круглые сироты, были куда более привязаны друг к другу, чем это обычно бывает между сестрами. Эржебет не меньше Эммы переживала, волновалась, горела надеждой на всех стадиях романа, разыгравшегося в то бурное шарретское лето, а поскольку Эмма куда чаще была наверху блаженства, чем в тревоге, то и в сознании Эржебет период этот запечатлелся довольно своеобразно: вот так, только так, считала она, стоит отдаваться страсти, бросаться в пучину чувств, так же без оглядки, так же жертвенно, — и если до сих пор она не очень-то обращала внимания на молодых людей, то теперь и сама стала рассматривать из окошка прохожих на Большой улице с той точки зрения, кто из них мог бы вот так же завладеть ее воображением, ее сердцем, как Кальман Яблонцаи — воображением и сердцем Эммы; Эржебет, под влиянием рассказов сестры, начала интересоваться такими вещами, которые прежде почти не занимали ее.
Конечно, своеобразный, негативный вариант предыстории сестриного брака Эржебет услышала и от бабушки, Ракель Баняи не колебалась относительно того, стоит ли объяснять четырнадцатилетней девочке, что, собственно говоря, случилось. Старуха без обиняков заявила: Эмма утратила право называться честной девушкой и отношения с ней приходится поддерживать лишь из грустной необходимости ради того, чтобы на нее, на Эржебет, не пала тень позора — бесчестие Эммы ведь может подорвать перспективы ни в чем не повинной младшей сестры. Но пусть запомнит Эржебет: если бы не она, если бы не лежащий на Ракель Баняи долг — выдать Эржебет, когда для этого придет время, замуж, выдать честным путем и за порядочного человека, — то бабушка прекратила бы все контакты с Эммой; ни Гачари, ни Широ, ни Баняи никогда ничего общего не имели с распутными рабами плоти. Словом, приданое Эммы видела только ее младшая сестра, фюзешдярматцы же пришли к выводу, что скрытность эта, собственно говоря, вполне вяжется с прочими подозрительными обстоятельствами, при которых вышла замуж старшая внучка Гачари. Фюзешдярматцы, тоже воспитанные по книжке Розы Калочи, так же твердо, как Ракель Баняи, знали, что
