разрешения дать не могу.
Он поклонился и ушел. Оставалось одно – уйти. Я отправилась к гражданскому прокурору. На счастье, г. Кенигсен сам отворил мне и пригласил войти. Прокурор Кенигсен не выглядел чиновником – педантом. Его первые слова были просты и произнесены не без участия:
– Видели вчера сына? Мне говорил следователь.
– Я именно по этому делу, г. прокурор. Мне обещано следователем свидание с сыном, а между тем он уехал. Прошу вас разрешить мне это свидание!
Лицо прокурора вытянулось.
– Не могу.
– Почему? – спросила я.
– Потому что дело не за мной. Оно за военным прокурором, и свидание зависит от него.
– Но, господин прокурор, – с отчаянием возразила я, – эти чиновничьи проволочки похожи на издевательство. Следователь уехал, начальник штаба без разрешения пропуска не дает. Военный прокурор говорит, что свидание зависит от вас. Вы говорите, что от него. Где же правда?
– Знаю одно, – сказал прокурор, – что дело отправлено к военному прокурору.
– Отправлено, но не получено им, – возразила я.
– В таком случае он получит его сегодня вечером: оно где-нибудь задержалось в передаточной инстанции. Завтра, вероятно, прокурор даст вам свидание.
– Завтра? – вне себя вскричала я. – А если бы над головой вашего сына висела смерть, вы стали бы ждать до завтра? – Я видела, что прокурор смутился. – Вы пропустили бы один из немногих остающихся ему дней? Вы могли бы спокойно ждать? – в негодовании волновалась я. – Нет, господин прокурор, не верю, не хочу верить, чтобы вы, имея в руках возможность дать мне свидание с сыном при таких обстоятельствах, чтоб вы отказали мне. Не верю!
Прокурор в раздумье смотрел в окно… Он что-то обдумывал. Потом, взглянув на м'еня, взял перо, подержал его в руке в нерешительности и сел наконец к столу.
– Присядьте, я напишу!
Я с глубокой благодарностью посмотрела на него: вот ведь и чиновник, а человек! Он приложил печать, тщательно сложил вчетверо бумагу и передал ее мне.
– Благодарю вас! – от всей души вырвалось у меня, и сердце забилось от радости: сейчас увижу сына! Он проводил меня до двери, закрыл ее за мною.
На лестнице я инстинктивно развернула бумагу. Вот что было в ней записано:
«Не имею препятствий для допущения матери политического заключенного Савинкова к свиданию с сыном. Прокурор Кенигсен». А внизу было приписано: «Дело за военным прокурором».
Итак, он давал мне ничего не значащую бумагу, так как разрешение на свидание мог дать только тот из прокуроров, за кем дело числилось. С этой оговоркой меня, конечно, к свиданию бы не допустили, и он дал мне эту бумагу, лишь бы от меня отделаться. Вся кровь бросилась мне в лицо; я вернулась к двери и сильно позвонила.
Мне отворила уже служанка.
– Барин занят и никого не принимает! – Но я ее не слушала и, отстранив ее, направилась к кабинету.
– Господин прокурор! Всему есть предел! Что же это?
Прокурор и не думал оправдываться: он стоял в смущении и смотрел вниз. Наконец он молча взял у меня назад бумагу, старательно разорвал ее и написал новую.
Не доверяя ему более, я прочла ее тут же:
«Разрешаю матери политического заключенного Савинкова свидание с сыном! Прокурор Кенигсен».
– Но, – строго сказал прокурор, – прошу вас более ко мне по этому делу не обращаться, – Я молча поклонилась и поспешила в штаб крепости.
Генерала Шемякина уже не было, меня принял его помощник, капитан Олонгрен. Швед по происхождению, изысканного обращения, он мог служить образцом того, как можно, не выходя никогда за рамки предписаний и закона, быть человечным: пропускной билет писался быстро, законные просьбы исполнялись охотно и без пререканий; реестр передачи, чтобы не было задержки, капитан просматривал сам, и от него первого я услышала слова участия к моему горю:
– Не отчаивайтесь! Даст Бог – все будет хорошо! Если правда, как вы говорите, что ваш сын в этом деле невинен, так ведь судьи это рассудят!
Не знаю, – говорил ли он искренно; но что добрые слова, сказанные в горькую минуту, приносят утешение – это я испытала на самой себе: как ни мало верила я в счастливый исход военного суда, тем не менее в душе шевельнулась надежда: «А ведь и в самом деле судьи может быть рассудят!» Такова человеческая натура, что хочется верить, хочется надеяться – и слова участия, сказанные капитаном Олонгреном, оставили хороший след в душе моей. Когда потом мне при случае пришлось говорить с генералом Шемякиным, я и в нем не нашла озлобления.
– Что такое для моего сына генерал Неплюев? – говорила я ему, – чтобы сын мой из-за него рисковал жизнью? И кто мешал моему сыну уйти, а не возвращаться в отель, раз у него были деньги и паспорт?
– Но почему он сразу не открыл свою фамилию? – спросил генерал.
– Потому что он не ожидал отсрочки дела и был уверен, что его повесят раньше, чем мы приедем. И он не хотел, чтобы мы, его родные, страдали… Он думал, что если я узнаю об этом когда-нибудь потом, через год и более, я легче перенесу эту весть.
