доме, а сталкиваясь с ней в коридоре, извинялся. Люди разные.
Через год уже не верилось в то, что война когда-то закончится. Все уже привыкли к тому, что было, а кто не привык, тот умер. Мужчин в городе осталось мало – перед приходом немцев призвали всех, кого могли, потом кто-то в партизаны уходил, кого-то убили, кого-то в Германию угнали. На все работы тогда сгоняли женщин – кто мог держать в руках инструменты. Мать мою всегда гнали среди первых. Она жила вроде как в государственной квартире и потому числилась у них там вечным должником. В августе сорок второго под городом строили какие-то укрепления, и согнали опять на работу женщин. Командовал ими толстый майор с широким приплюснутым носом. Мать много раз мне его описывала, кажется, что я даже узнала бы его, если б сейчас увидела. Они копали землю, а он прохаживался над ними и прикрикивал на тех, кто работал недостаточно хорошо. Стояла дикая жара, вокруг кружили мухи и комары, и сотни женщин стояли в ряд в огромном рву и махали лопатами. Девочке справа от матери, лет шестнадцати, не досталось лопаты, она ковыряла землю мотыгой. Ступнёй, обутой в сандалию, – как схватили на улице, так и привели, – она упиралась в землю перед собой, – Гадалка даже слегка отодвинулась от стола, чтобы изобразить это, – а на второй ноге раскачивалась и что есть силы била мотыгой в землю. Один раз она так сильно размахнулась, что не удержала равновесия и врезала мотыгой себе по ноге, отрубив этим ударом два пальца. Она закричала, подбежал какой-то рядовой, посмотрел её ногу, достал бинт, начал перевязывать, но тут подошёл этот майор. Он спросил, что случилось, и солдат сказал ему, что девушка отрубила себе два пальца и её нужно отвести в госпиталь. Майор сказал, что это вздор. И что если эта неуклюжая корова не умеет стоять на ногах, то два пальца – ещё не большая плата за такой урок. Он позволил перевязать ей ногу и приказал ей копать дальше.
И тут у моей матери что-то оборвалось внутри. Она поняла, что это всё. Что у неё нет больше сил, что она не выдержит ни одной секунды подчинения всему этому, что она уже не сможет себя успокоить, не сможет собраться, не сможет терпеть. Она часто видела такое раньше, и она знала, что это – конец. Человек, который не мог себя заставить, просто останавливался, и после этого его убивали. Она ещё раз перебрала в уме всё, за что можно было зацепиться, всё, ради чего ей стоило жить, о чём она ещё могла себя попросить, но ничего уже не осталось. Совсем ничего. И тогда она положила лопату и замерла.
К ней подбежал солдат и крикнул, чтобы она продолжала копать. Она не шевельнулась. Ей было неприятно всё это – все эти… неудобства, так говорила мать, все эти неудобства, которые она доставляла людям вокруг – надсмотрщикам, охранникам, женщинам, которые копали рядом с ней, ведь их могли наказать за её поведение. Она просто хотела, чтобы это всё закончилось как можно скорее. Чтобы её пристрелили, и всё. Солдат ещё раз крикнул на неё, потом размахнулся, будто для удара. Она не двинулась, и солдат медленно опустил руку. После этого он позвал майора.
Майор подошёл, посмотрел на мою мать и объявил: если она не будет копать, он пристрелит её. Она ничего не говорила и ничего не делала, просто стояла. Солдат, который позвал майора, стал было говорить, что она, наверное, не в своём уме, что сейчас очень жарко, а работницам совсем не дают пить, вот она и не выдержала, но майор остановил его и приказал отойти. Солдат отошёл. И тогда майор спрыгнул в ров и стал прямо напротив моей матери. Он посмотрел ей в глаза и сказал, что досчитает до трёх, и если она не начнёт копать, когда он скажет «три», то он пристрелит её как собаку и прикажет зарыть в этом рве. Моя мать смотрела на него и ждала, когда он её убьёт. Ей хотелось сказать: «Не надо считать, просто стреляйте», но она не могла вымолвить ни слова.
Майор сказал: «Айнс». Налетел ветер, мать хорошо запомнила его – это был первый порыв ветра за день. Волосы моей матери свободно трепетали на ветру, но сама она не шевелилась.
Майор сказал: «Цвай». Все продолжали работать, даже девочка с отрубленными пальцами, все вокруг шевелились и что-то делали, но моей маме запомнилось почему-то, что стояла мёртвая тишина. Будто всё, что происходило вокруг, не производило никаких звуков, будто весь мир вдруг стал беззвучным.
Майор сказал: «Драй» – и выхватил из кобуры пистолет молниеносным движением, словно в вестерне. Он приставил пистолет к голове моей матери и посмотрел ей в лицо. Они стояли так секунду или две, глядя друг на друга, и потом мама закрыла глаза. Это был конец.
Она не помнила, сколько прошло времени, пока она была с закрытыми глазами, но, когда она открыла их, майор всё так же стоял с пистолетом и смотрел на неё. Но взгляд его теперь был совсем другим – не уверенным и наглым, а каким-то… растерянным. И в эту секунду мама вдруг отчётливо поняла, что он не может её убить. Что он хочет – может быть, больше, чем он чего-либо и когда-либо хотел в этой жизни, – но не может. Что он пытается спустить курок, но его собственный палец не слушается его. Она вдруг поняла, что у неё есть карма. Она не знала этого слова, но она очень хорошо поняла, что это такое и что её карма не в том, чтобы быть застреленной в этой яме и закопанной без креста.
Гадалка замолчала, плавно перевела взгляд с меня на Вербу и обратно. Она явно собиралась продолжать, поэтому я не стал её перебивать.
–?Майор не мог оставить её, – начала она снова, – у любой борьбы свои правила. Если ты подчиняешь других людей силой, ты не можешь размениваться на пустые угрозы. Он сказал ей ещё раз, что нужно копать, и, когда она не послушалась, он вдруг стал орать на неё. Она не всё понимала, он кричал по- немецки, но в конце концов она разобрала, что он говорит об оплате. О том, что, если она не хочет работать даром, он заплатит ей. Он нагнулся и поднял с земли два пальца девушки справа, которые продолжали валяться в грязи. Он стал совать моей матери эти пальцы, словно безумец, и говорить, что этого должно быть достаточно, что это щедрая плата всего за один день работы. Потом он опять начал кричать. Что моя мать – грязная шлюха и вымогательница и что из-за таких, как она, весь их род и называют недолюдьми. И что, если ей этого мало, он заплатит ей ещё.
Он выхватил откуда-то нож – мать говорила, что это был огромный нож, настоящий тесак, – и схватил работавшую рядом девушку. Он взял её за кисть руки и лёгким, незаметным движением отрезал ей палец. Девушка закричала, но он не обращал на это внимание. Он отпустил её и нагнулся, чтобы поднять палец, а затем начал совать его прямо в лицо моей матери, заявляя, что он готов сделать ради неё всё, что угодно, а если ей мало, он даст ей ещё. Моя мать по-прежнему не могла пошевелиться. Она смотрела на всё происходящее, будто это было не с ней, словно она сидела в зрительном зале и, не отрываясь, глядела на экран.
Немец снова схватил плачущую девушку. Она пыталась сопротивляться, но он с размаха ударил её ладонью по лицу и сжал кисть её руки в своей. Он кричал моей матери, чтобы она смотрела внимательно и не пропустила ни одного мгновения, и моя мать смотрела – но не на руку, а в глаза этой девушки, заплаканные, полные ужаса. Немец отсёк ей ещё два пальца. И в эту секунду – мама так и не смогла объяснить, что произошло, но она говорила, что именно в это мгновение в глазах несчастной девочки она… – Гадалка задумчиво пялилась в стол, откуда она не поднимала взгляда уже несколько минут. – …Она увидела ток времени.
–?Увидела ток времени?
–?Она так сказала. В это мгновение она увидела ток времени. Она вдруг поняла, что у неё есть предназначение. Её предназначение – встретить человека, который приедет к ней, и проводить этого человека в его последнюю дорогу. И она узнала, что она родит дочь и что у этой дочери тоже будет предназначение, и оно будет состоять в том, чтобы родить сына. Она поняла, почему её не может пристрелить немецкий майор. Из-за этого предназначения и из-за этого человека.
–?Этот человек – Ганс Брейгель?
–?Да. Это был Ганс Брейгель. Но моя мать тогда не знала его имени, она лишь знала, что, как бы она ни хотела прекратить всё здесь и сейчас, этому не суждено случиться. И тогда она словно проснулась. Словно вернулась обратно оттуда, куда она чуть было не ушла. Она взяла лопату и снова начала копать. Майор постоял какое-то время у неё за спиной, а потом ушёл. Больше он не подходил к матери, и с тех пор её никогда не вызывали ни на какие работы.
–?А что стало с той девушкой? – спросила Верба.
–?Мама взяла её себе помощницей. Научила шить. Девочка пережила войну, как и моя мама. Но в тот день она онемела, с тех пор она не произнесла ни единого слова. Никогда.
–?Вы сказали, – спросил я, – что ваша мать должна была проводить Ганса Брейгеля в его последнюю дорогу. Вы знаете, что он мёртв? Что с ним случилось?
–?Я не знаю, что с ним случилось, но я знаю, что он мёртв. Потому что это знала моя мать. Мне трудно сейчас сказать, поняла она ли она это действительно тогда… когда увидела ток времени… или
