ей за то, что она давно не посещает герцогини Беатриче.
– Ваша светлость, – молвила девушка, потупив глаза, – умоляю вас, не принуждайте меня: я не умею лгать...
– Помилуй, да разве это значит лгать? – удивился Моро. – Мы только скрываем. Не хранил ли сам Громовержец любовных тайн своих от ревнивой супруги? А Тезей, а Федра и Медея – все герои, все боги древности? Можем ли мы, слабые смертные, противиться власти бога любви? К тому же тайное зло не лучше ли явного? Ибо, скрывая грех, мы избавляем ближних от соблазна, как того требует христианское милосердие. А если нет соблазна и есть милосердие, то нет зла, или почти нет...
Он усмехнулся своей хитрой усмешкой. Лукреция покачала головой и посмотрела ему прямо в глаза, немного исподлобья – строгими, важными, как у детей, и невинными глазами.
– Вы знаете, государь, как я счастлива вашей любовью. Но мне иногда хотелось бы лучше умереть, чем обманывать мадонну Беатриче, которая любит меня, как родную...
– Полно, полно, дитя мое! – молвил герцог и привлек ее к себе на колени, одной рукой обвив ее стан, другой лаская черные блестящие волосы с гладкими начесами на уши, с нитью фероньеры, на которой посередине лба блестела алмазная искра. Опустив длинные, пушистые ресницы – без упоения, без страсти, вся холодная и чистая – отдавалась она его ласкам.
– О, если бы ты знала, как я люблю тебя, мою тихую, смиренную – тебя одну! – шептал он, с жадностью вдыхая знакомый аромат фиалок и мускуса.
Дверь открылась, и, прежде чем герцог успел выпустить девушку из объятий, в комнату вбежала испуганная служанка.
– Мадонна, мадонна, – бормотала она, задыхаясь, – там, внизу, у ворот... о, Господи, помилуй нас, грешных...
– Да ну же, говори толком, – произнес герцог, – кто у ворот?
– Герцогиня Беатриче!
Моро побледнел.
– Ключ! Ключ от других дверей! Я задним ходом через двор. Да где же ключ? Скорее!..
– Кавальеры яснейшей мадонны стоят и у заднего хода! – в отчаянии всплеснула руками служанка. – Весь дом окружен...
– Западня! – произнес герцог, хватаясь за голову. – И откуда она узнала? Кто мог ей сказать?
– Никто, как мона Сидония! – подхватила служанка. – Недаром проклятая ведьма шляется к нам со своими снадобьями и притираниями. Говорила я вам, синьора, берегитесь...
– Что делать, Боже мой, что делать? – лепетал герцог, бледнея.
С улицы слышался громкий стук в наружные двери дома. Служанка бросилась на лестницу.
– Спрячь, спрячь меня, Лукреция!
– Ваша светлость, – возразила девушка, – мадонна Беатриче, если подозревает, велит весь дом обыскать. Не лучше ли вам прямо выйти к ней?
– Нет, нет, Боже сохрани, что ты говоришь, Лукреция! Выйти к ней! Ты не знаешь, что это за женщина! О Господи, страшно подумать, что из всего этого может произойти... Ведь она беременна!.. Да спрячь же меня, спрячь!..
– Право, не знаю куда...
– Все равно, куда хочешь, только поскорее!
Герцог дрожал и в это мгновение похож был скорее на пойманного вора, чем на потомка баснословного героя, Англа Троянского, Энеева спутника.
Лукреция провела его через спальню в уборную и спрятала в один из тех больших, вделанных в стену шкапов, белых, с тонкими, золотыми узорами в древнем вкусе, которые служили «гвардаробами» – одеждохранилищами знатных дам.
Он притаился в углу между платьями.
«Как глупо! – думал. – Боже мой, как глупо! Точно в смешных побасенках Франко Сакетти или Боккаччо».
Но ему было не до смеха. Он вынул из-за пазухи маленькую ладанку, с мощами св. Христофора, и другую, точно такую же, с модным в те времена талисманом – кусочком египетской мумии. Ладанки были так похожи, что в темноте и второпях не мог он отличить одну от другой и, на всякий случай, стал целовать обе вместе, крестясь и творя молитву.
Вдруг, услышав голоса жены и любовницы, входивших в уборную, похолодел от ужаса. Они беседовали дружески, как ни в чем не бывало. Он догадался, что Лукреция показывает герцогине свой новый дом по ее настоянию. Должно быть, Беатриче не имела явных улик и не хотела обнаружить подозрений.
То был поединок женской хитрости.
– Здесь тоже платья? – спросила Беатриче равнодушным голосом, подходя к шкапу, в котором стоял Моро ни жив ни мертв.
– Домашние, старые. Угодно взглянуть вашей светлости? – молвила Лукреция.
И приотворила дверцы.
– Послушайте, душечка, – продолжала герцогиня, – а где же то, которое, помните, мне так понравилось? Вы были в нем у Паллавичини на летнем балу. Все такие червячки, червячки, знаете – золотые по темно- синему морелло, – блестят, как ночью светлячки.
– Не помню что-то, – произнесла Лукреция спокойно. – Ах да, да, здесь, – спохватилась она, – должно быть, вот в этом шкапу.
И, не притворив дверец шкапа, в котором находился Моро, отошла с герцогиней к соседней гвардаробе.
«А еще говорила, что лгать не умеет! – подумал он с восхищением. – Какое присутствие духа! Женщины – вот у кого бы нам, государям, поучиться политике!»
Беатриче и Лукреция удалились из уборной.
Моро вздохнул свободнее, хотя все еще судорожно сжимал в руке обе ладанки – с мощами и мумией.
– Двести имперских дукатов в обитель Марии делле Грацие, Пречистой Заступнице – на елей и на свечи, ежели обойдется благополучно! – шептал он с пламенною верою.
Прибежала служанка, открыла шкап, с почтительно-лукавым видом выпустила герцога и объявила, что опасность миновала – светлейшая герцогиня изволила уехать, милостиво простившись с мадонною Лукрецией.
Он перекрестился набожно, вернулся в студиоло, выпил для подкрепления стакан воды Бальнеа Апонитана, взглянул на Лукрецию, которая сидела, как прежде, у камина, опустив голову, закрыв лицо руками, – и улыбнулся.
Потом тихими, лисьими шагами подкрался к ней сзади, наклонился и обнял.
Девушка вздрогнула.
– Оставьте меня, оставьте, уйдите! О, как вы можете после того, что было!..
Но герцог, не слушая, молча покрывал лицо ее, шею, волосы жадными поцелуями. Никогда еще не казалась она ему такой прекрасной: как будто женская ложь, которую он только что видел в ней, окружила ее новою прелестью.
Она боролась, но слабела и, наконец, закрыв глаза, с беспомощной улыбкой, медленно отдала ему свои губы.
Декабрьская вьюга выла в трубе очага, между тем как в розовом отблеске пламени вереница смеющихся голых детей под виноградной кущей Вакха плясала, играя святейшими орудиями Страстей Господних.
В первый день нового тысяча четыреста девяносто седьмого года назначен был в замке бал.
Три месяца длились приготовления, в которых участвовали Браманте, Карадоссо, Леонардо да Винчи.
К пяти часам после полудня гости начали съезжаться во дворец. Приглашенных было более двух тысяч.
