Возвышаев.
– А вы куда, Мария Васильевна? – спросил Возвышаев. – Сейчас Радимов приедет, рыбы привезет. Уху будем варить.
– Я не хочу. Заночую в Гордееве у своей бывшей хозяйки, – сухо ответила Мария.
– Ну, вольному воля, – сказал Возвышаев. – Завтра к обеду быть здесь… На большой сбор.
Но собрались они значительно раньше.
Еще ночью Настасья Павловна разбудила Марию:
– Маша! Выйди на улицу, послушай, что творится.
– А в чем дело? – тревожно спрашивала Мария, торопливо одеваясь.
– Скот режут… И свиней, и овец… Кабы до коров не добрались.
– Кто тебе сказал?
– Свояченица прибегала за кинжалом. Хватилась свинью резать – и нечем. Все резаки, все колуны – все в ходу.
– Да что случилось?
– Говорят – завтра свиней начнут отбирать, а потом, мол, и до коров доберутся.
– Кто говорит? Что случилось? Немец, что ли, идет войной или Мамай?
– Да ты что, милая? Или никак не проснешься? Вы зачем сюда пожаловали? Чаи распивать или уху варить?
Наконец-то дошло до Марии – что случилось вчера там, на агроучастке. Эта грозная команда – сдать хлебные излишки, сдать свиней – немедленно, как пожар по ветру, разлетелась по селу и полымем отчаяния охватила души поселян. Что в этой панической суматохе могут они натворить – одному богу известно. Мария в растерянности присела на кровать и опустила руки на колени.
– Что ж ты сидишь? Пойдем на улицу! Послушай, что творится…
Настасья Павловна взяла ее за руку и, как маленькую, вывела на улицу. Ночь была морозная, лунная, они остановились в тени под липой и замерли. С высокого приреченского бугра, на котором растянулись в два порядка гордеевские избы и сараи, всплескивались то в одном, то в другом месте, будто подстегивая друг друга, и неслись, ввинчиваясь в темное звездное небо, отчаянные свиные вопли; протяжно и утробно ревели коровы, точно картошкой подавились; блеяли беспрерывно, на одной ноте, словно заведенные, овцы; заполошным брехом заливались собаки. Местами на задах, возле темных банек поблескивали костры, и слабый низовой ветерок приносил оттуда горьковатый душок спаленной щетины и сытный запах прихваченных огоньком, подрумяненных свиных туш.
– Что творится, господи боже мой? Прямо варфоломеевская ночь для скота… – Настасья Павловна вздыхала и крестилась.
Мария стояла молча, слушала эту жуткую какофонию звуков и думала о вчерашней ночи, о том невероятном, мрачном откровении Успенского, и ей становилось тягостно и страшно. И хотелось плакать, как вчера.
– Пойдемте домой! – сказала она и, не дожидаясь согласия Настасьи Павловны, ушла первой.
Спать не ложились. Просидели до самого утра, пили чай, о чем-то говорили, плохо слушая друг друга. Утром, еще по-темному, пришел Акимов.
– Слыхали, что ночью творилось? – спросил он от порога.
– Слыхали, – сказала Настасья Павловна ровным голосом, не глядя на него.
– Что будем делать, Мария Васильевна? – спросил Акимов.
– Надо идти на агроучасток, – ответила она.
– Да, надо… – Он присел на стул и хлопнул себя по коленке. – Черт меня дернул прихватить с собой Звонцова! Это он пустил слушок, мол, вторую свиную голову, что покрупнее, заберут в контрактацию.
– Разве это неправда? – спросила Настасья Павловна Марию. – Ты же сама мне говорила?
– Правда, – ответила Мария, потупясь.
– Какой же это слушок? Он правду сказал, – обратилась Настасья Павловна к Акимову.
– Да не в том дело… Я сам знаю, что правда. Но нельзя было говорить об этом на селе.
– Ага, вы хотели, чтобы потихоньку отбирали свиней, да?
– Я ничего такого не хочу, – ответил Акимов. – Я выполняю приказание.
– Интересно, кто за вас думать станет?
– Настасья Павловна, мы вынуждены… Поймите, есть необходимость… Может быть, мы не так виноваты, как вам кажется.
– Ну и других винить нечего, – сухо сказала Настасья Павловна.
Акимов вскинул голову, как это делают, когда на ум приходит что-то неожиданное и веское:
– Доброхотов под утро к Тиме прибегал. Говорит, и в Веретьях такая же резня была.
– И там Звонцов виноват? – спросила Настасья Павловна Акимова.
Тот усмехнулся:
