– Чегой-то нынче все ворота нараспашку? А говорили, будто представление новогоднее.
– Отменили представление. Собрание проводят, по случаю пятидесятилетия Сталина.
– Дык он чего, приехал, что ли?
– Ага. Верхом на облаке.
– Не пойму я чтой-то. Как же так, именины справляют, а именинника нет?
– А очень просто. Вредительство обнаружено.
– Игде? – испугалась Соня.
– А тута, в этом самом… в фуе.
– Какое ж вредительство?
– Стены обклеивали… Шпалеров не хватило. Дали газет. Ну, стали эти газеты сажать на кнопки. На газетах портреты Сталина. Кто-то и угодил ему кнопкой в глаз. Стал народ собираться. Смеялись. У него, говорят, чертов глаз. Как у филина. Сунься за ним… Он те, говорят, в преисподнюю затянет. Хишшник, одним словом, стоят смеются. А тут Зенин пришел. Это что, говорит, такое? Вместо новогоднего представления антисоветскую демонстрацию устроили. Наш Таракан с перепугу в щель забился. А Зенин отменил представление, сходил в РИК, привел оттуда начальство, и вот собранию устроили. Сходи послушай…
В фойе было безлюдно, в раскрытые двери из зала долетал громкий и сердитый голос Зенина. Соня подошла к дальней от сцены двери и, раздвигая тяжелую портьеру, заглянула в зал. На сцене за столом сидел Возвышаев с каким-то незнакомым кучерявым человеком. А на трибуне говорил Зенин:
– Это ж надо дойти до такого членовредительства, чтобы самому товарищу Сталину, вождю мирового пролетариата, на стенке в фойе глаз пришпилили. Они выбрали самый подходящий момент – когда вся страна отмечает торжественно пятидесятилетие дорогого вождя, решили такой зловредной выходкой скомпрометировать всесоюзное мероприятие. Здесь не простое хулиганство. Это явные происки классового врага. На эту вражескую выходку мы должны ответить еще более активным проведением сплошной коллективизации, сбором хлебных излишков и массовой контрактацией скота. Руководство нашего района сделает соответствующие выводы и проведет по всем селам собрания по чествованию товарища Сталина, по развенчанию культа рождества Христова, с одной стороны, и осуждению кулачества и его гнусных пособников – с другой…
В зале много публики – все молодежь; по ярким цветастым шаленкам видно было – на представление явились. Кречева не было ни на сцене, ни в зале. Соня вернулась к Макару и спросила:
– А чегой-то нашего председателя не видно?
– Он в кинобудке, Ванечку распекает.
Соня вынула из кармана шубы целую горсть подсолнухов и всыпала в необъятную пригоршню Макара.
– Ой, Макар, милый! Не в службу, а в дружбу, позови Кречева. Только не говори, что я его жду. Скажи, мол, из сельсовета рассыльная. Я и в самом деле из сельсовета, – соврала Соня. – Скажи, его по телефону вызывали. Пусть выйдет на час. Я подожду его на выходе.
Макар, тяжело подминая половицы, как медведь, косолапя чунями, пошел в кинобудку. Через минуту из клуба вышел Кречев и громко спросил с крыльца:
– Кто меня тут вызывает?
Соня вынырнула из-за двери и сказала игриво:
– Ой, какой ты грозный!
– Ты что, опупела? – Кречев сердито уставился на нее и запыхтел, будто его выдувало изнутри.
– Не сердись, Паша… У меня беда.
– А мне-то какое дело? Ты забыла, что я председатель Совета? И официально вызывать меня имеют право только должностные лица. Понятно? Что ты мой авторитет позоришь?
– Я же тебе говорю – у меня беда. Миша едет.
– Ну и что?
– Как – что? Нам поговорить надо, посоветоваться… Куда мне деваться?
– Ладно, завтра поговорим. А сейчас мне некогда. – Кречев направился к дверям.
Но Соня бросилась перед ним, загораживая дорогу:
– Ты же завтра уезжаешь с обозом!
– Приеду… Увидимся еще, не бойся… – Он хотел отстранить ее рукой.
Она поймала его за рукав пиджака и, приблизив к нему гневное лицо с блестевшими глазами, зло сказала:
– Если ты сейчас не пойдешь со мной, я тебе тут же, посреди клуба, такое представление устрою, что похлеще вашего митинга будет.
– Но-но потише… Ты что, или в самом деле тронулась? – опешил Кречев.
– Как по ночам шастать ко мне – здоровой была. А теперь тронулась?
– Ладно, говорю, ладно… Ступай домой. Я сейчас приду. Не вместе ж нам по селу топать.
– Если не придешь, завтра утром в сельсовете при всем честном народе опозорю…
– Приду, приду, – уже примирительно сказал Кречев и нырнул в двери.
