– А вы ту колбасу, с вывески, сымите и нарежьте мне. Я заплачу, чего стоит.
– Дурак! Та колбаса обчественная, смотри на нее даром и ешь, сколько хочешь, глазами. А рукам волю не давай.
– Дак мы теперь на какое довольствие перешли? Око видит, а зуб неймет?
– Во-во. Погляди да утрись.
Но питались мужики в эту зиму – дай бог каждому. Недаром цена на кадки подскочила вдвое – всякая посудина шла под засол мяса. И солили его, и коптили, и морозили. От бань по задворкам чуть ли не каждый вечер тянуло паленой щетиной; и горьковато-пряный дымок горевших ольховых полешек отдавал приторно-сладким душком прижаренного сала. Окорока коптили! Все районные ветеринары: и врач, и фельдшер, и бывший коновал, работавший санитаром при случном пункте, ходили в дымину пьяными, они открыли новую болезнь – «свиную рожу», по причине которой разрешалось не только забивать скотину, но и палить свинью, дабы при снятии шкуры не заразиться. А ежели хозяину хотелось продать свинину, так сдирали приконченную шкурку, и на свежий сальный обрез тот же ветеринар ставил чернильное клеймо – «К продаже подлежит. Здоровая».
Зато уж к масленице тишина установилась на селе благостная: со дворов ни свиного визга, ни телячьего рева, ни блеяния ягнят, ни гусиного кагаканья – лишние голоса были убраны.
Оно и то сказать: не так голос был страшен, как лишняя голова. Все, что появлялось на крестьянском дворе, попадало в опись и подлежало учету и налоговому обложению. Да не только налоги пугали… Ходили слухи, что по округу вынесено постановление – к двадцатому февраля всех загнать в колхоз. Значит, всякая животина на твоем дворе, считай, что уж и не твоя. А поскольку появление на свет божий новой головы пока еще происходило без свидетелей, так и старались прибрать ее вовремя.
У Бородиных ожеребилась Белобокая.
– Боже мой, к двум лошадям да еще третья!.. На тебе креста нет, – бранила мужа Надежда.
– Я, что ли, виноват, что кобыла ожеребилась?
– А кто же?
– Окстись, Маланья! Я тебе кто, производитель?
– Ты чурбан с глазами! Вот запишут на нас три лошади да раскулачат. Что тогда скажешь? Каким голосом запоешь?
Мир в семейство принес Федька Маклак. Он пришел из Степанова на воскресный отдых и, послушав перебранку родителей, сказал:
– Жеребенка могу продать.
– Кому?
– Ваньке Вожаку и Андрею Слепому.
– Он им на что? По избе в иго-го играть?
– Зарежут да съедят.
– Вот и слава тебе господи! – обрадовалась Надежда.
– Жеребенка резать? Да вы хуже татар! – сорвался Андрей Иванович. – Из него лошадь вырастет… Лошадь! Понимаете вы, тыквенные головы?
– А вот как раскулачат и посадят тебя за трех лошадей… Из тебя самого лопух вырастет. Продай от греха! Какое твое собачье дело, на что он пойдет?
Продали. Вечером Федька накинул жеребенку на шею аркан и отвел напротив, к Слепому. А утром чуть свет Вожак стучится в дверь:
– Андрей Иванович, отдай деньги! А мясо назад возьми.
– В чем дело?
– Он у вас заразный. Как наелись с вечера этой жеребятины, так всю ночь со двора не сходили.
– Проваривать надо мясо-то, печенеги…
Потом целый день вся Нахаловка потешалась:
– Ты слыхал, ночью Слепой с Вожаком волком подвывали?
– С чего это они? Ай с ума спятили?
– Жеребятины сырой наглотались.
– Эка, дорвались, родимые, до дешевизны-то.
– Да, за бесценок и мясо впрок не пойдет.
– Жеребятина что за мясо? Ее татаре только переваривают. Дак у татарина не желудок, а требуха.
– Гли-ко, говорят, что ежели собака волком завыла – быть покойнику. А человек ежели волком завыл? К чему бы это?
– К войне. Ай не слыхали – Китай опять подымается.
И слухи, слухи по селу ходили странные… Говорили, будто на лесных Пугасовских выселках одна баба тройню родила – головы и руки человечьи, а задняя половина туловища у новорожденных собачья, шерстью покрыта. И с хвостами! А еще будто божий человек появился, по селам ходит. Увидит какого ребенка и скажет: «Дайте мне эту девочку поносить!» Очень мне, говорит, девочка понравилась. А уж какого ребенка возьмет на руки, так тот и помирает. Маленький такой мужичонка, калека убогий. А силу притяжения большую имеет.
