– Тонино золото. Вот оно, смотри, – сказал Биняк, указывая на две кучи странных предметов.
Приглядевшись, Кречев увидел целый ворох опаленных овечьих ног и еще кучу драных шерстяных чулок и носков.
– Это что такое? Откуда?
– С чердака скинули, – сказал Биняк. – Это ж надо! Шестьдесят четыре ноги. Шашнадцать баранов с осени съели.
– Батюшки мои! Они их, чай, живьем глотали…
– Яков Парфеныч, а вы их, случаем, не на мыло перегоняли, баранов-ти?
– Дак ведь гостей много бывало… Каждый базарный день все гости, – смущенно оправдывался Яков Парфенович.
– А чулки драные тоже гости вам набросали?
– А може, черти в них бегают по чердаку-то?
– Эдак на чертей да на баранов век не наработаешься…
– Им теперь не страшно и на поселении жить – одними бараньими ногами прокормятся…
Из дверей выглянула пылающая Антонина Васильевна и гневно крикнула:
– Какое ваше дело до моей жизни? Вы зачем сюда пришли? Чертей да баранов переписывать? Или издевательствами заниматься?
– Ой, гли-ка, напужала!
– Ты не кричи, Фефела! Тебе дело говорят…
– Граждане и товарищи! – повысил голос Кречев. – Немедленно прекратите выпады насчет оскорблений! Нам такого права никто не давал. Боевая группа задание свое выполнила… Все! Прошу очистить помещение. А вас, товарищи Кирюхины, еще раз предупреждаю – в течение двадцати четырех часов вы здесь полные хозяева. Задержитесь дольше означенного срока – пеняйте на себя.
Из братьев Амвросимовых первым решили брать старшего, Матвея, жившего в двухэтажном кирпичном доме. Встретили их чинно, вежливо за стол посадили; только угощать не стали. Хозяин дома, Матвей Платонович, словно ходячий шкап, громоздкий, неповоротливый мужик с бритым кирпичного цвета лицом, прошел в передний угол, сел под образами и, сложив на коленях заскорузлые руки, спросил:
– Постановление насчет конфискации имущества имеется?
– Вот… Пожалуйста. – Кречев достал из планшетки постановление актива сельсовета и подал хозяину.
Матвей Платонович достал с божницы картонный футлярчик, вынул очки в тонкой стальной оправе, неторопливо приладил их на крючковатый нос, стал читать.
Хозяйка, бледная, с испугом на лице, стояла возле деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, и глядела в каменно-неподвижное лицо хозяина, готовая мигом сорваться с места, чтоб исполнить любой приказ его. На ней была простенькая ситцевая кофточка, в горошинку фартук и полосатая понева свойского тканья. На ногах полусапожки с высокими боковыми резинками. Сверху в пролет лестницы с таким же испугом и выжиданием глядела на родителей дочь-невеста, желтокосая, в цветастом сарафане. И вся эта семейная троица была спаяна не только страхом выжидания, но и твердой, отчаянной решимостью – встретить стойко, с достойным спокойствием свою нелегкую судьбу.
– Так, так… Значит, дом и все имущество – и движимое, и недвижимое.
– Так точно… Раскастрация всего имущества, – подтвердил Ванятка Бородин. – Чтобы, значит, раз и навсегда искоренить всякую заразу частной собственности.
– А на каком таком основании у меня решили сделать эту самую раскастрацию, а вот у него, у Ванятки, ничего не трогать? – спросил хозяин Кречева.
– А чего у него брать-то? Охапку шоболов? – хмыкнул Кречев.
– Дак что ж выходит, вы его шоболами брезгуете? Раз всех решили объединять в колхоз, тогда и всякое имущество валите в одну кучу.
– Когда очередь дойдет до колхоза, все соберем. Но вас допускать до колхоза не имеем права, – ответил Кречев.
– Почему? Или я рылом не вышел? Или работник плохой?
– Потому как вы идете по кулацкой линии, то есть эксплуататор человеческого труда.
– Кого же я исплуатировал? Мы работников отродясь не держали. В артели нас было три брата с семьями.
– Вот братьев своих и семью вы это самое… эксплуатировали.
– Как? Разве они одни работали, а я прохлаждался? Спроси вон Феклу, – кивнул он на хозяйку.
– Ей веры нет. Потому как она тоже член кулацкой семьи. И пойдет заодно с вами.
– А братья мои?
– И они тоже подлежат конфискации.
– А их за что?
– За то же самое. У них тожеть дома двухэтажные и дворы каменные.
– Да кто же кого у нас в артели исплуатировал?
