Сколько еще протянет рыжая Веселка? Три-четыре года?»
Заметив в руке топор, пошел к яслям, где стояли овцы и корова с телком. Кого забить? Овцы сукочие, бокастые… Каждая по двойне принесет. Телка ежели?
Увидев хозяина, тот мотнул головой и побежал ему навстречу. Совсем недавно, в рождественские морозы, брали его в избу, поили из ведра… Вместо сиськи палец совали ему и так, с пальцем, толкали мордашку в ведро с пойлом… Трехнедельный младенец. Чего тут резать?
– Ме-е-е! – мокрогубый полез целоваться.
– Эх ты, жисть окаянная! – скрипнув зубами, Андрей Иванович глянул на топор, оттолкнул телка и вышел на подворье.
Хваткий приземистый гусачок-тулячок тут как тут – первый встретил хозяина и с назойливым лопотаньем полез ему в ноги.
– Да пошел ты! – оттолкнул его Андрей Иванович.
Потом неожиданно поймал за шею, поднес его к дровосеку и с хаканьем отсек голову. Затем порубил головы трем пестрым гусыням, отнес их в хлев и привалил в самом углу свежим плитняком навоза.
– Андрей! – встретила его на подворье радостным окриком Надежда. – Оказывается, это не к нам… Соседей кулачат, Кирюхиных!
Андрей Иванович приостановился, словно лужа перед ним была, и с удивлением глядел на жену.
– Господи! Чего у них брать-то? – и вдруг рассмеялся, сгибаясь в поясе.
– Ты что это, ополоумел? Чужой беде радуешься?
– Да не в том дело… Над собой я… Ты знаешь, что я сделал?
– Что ты сделал? – холодея, спросила Надежда.
– Партию гусей зарезал и в навоз закопал.
– Каких гусей?
– Тульских.
– Ах ты, балбес!.. Лучше бы голландских. Тульские гусыни и неслись хорошо, и всех гусенят выводили…
– Ладно, в другой раз голландских порешим…
– В другой раз нам самим головы отсекут и в навоз кинут.
– Не каркай с утра пораньше…
Так, перекоряясь, вышли на улицу. Возле кирюхинского палисадника стояла давешняя подвода, но Кулька в ней не было. И хозяева, и приезжие толпились в воротах, никак не могли договориться.
– Вот постановление на конфискацию вашего имущества. Понятно? – Кречев совал бумагу хозяевам.
Но те не брали ее. Антонина Васильевна, женщина властная, толстая, загородила собой, как телега, весь проход, важно качала головой и твердила заведенным голосом:
– Нас дело не касается, поскольку мы кустари-одиночки. У нас паспорт, заверенный властями и под круглой печатью.
– Правду мать говорит, правду, – согласно кивал фотограф Яков Парфеныч, сутулый мужик с желтым и сухим лицом.
– Дак пойдемте в избу, там и разберемся! – настаивал Кречев. – Не то еще простудитесь. Вон как легко одеты!
На Антонине Васильевне была шубная безрукавка и черные стеганые чувяки, а Яков Парфеныч стоял в обрезных чунях на босу ногу и в черном легком пиджачке, обтянувшем его острые выпиравшие лопатки.
Меж тем на улицу вышли соседи: Маркел с Фросей, через дорогу топал в лаптях Ванька Вожак, жуя и застегиваясь на ходу.
– Ладно, взайдем! – согласилась наконец Антонина Васильевна. – Но пусть пройдет с вами вместе и народ.
– Какой народ? – спросил Кречев.
– Который здесь собрался… Чтоб обману от вас не было.
– Ну что ж, пусть идут, – нехотя согласился тот.
Андрей Иванович, переглянувшись с Кречевым и Жернаковым, отвалил домой, а Надежда, напротив, охотно пошла к соседям. За ней потопали Маркел с Фросей и Вожак.
В небольшой, но опрятной, надвое перегороженной избенке фотографа стало тесно от людей и остудно.
– Я вам официально заявляю, – перешел на строгий тон Кречев, – ежели ф вы будете оказывать сопротивление насчет конфискации имущества, мы вас арестуем и отправим в милицию.
– А какое такое имущество вы станете отбирать у нас? – спросила с вызовом Антонина Васильевна.
– Всякие драгоценные вещи, золотые то есть, а также фотографические аппараты. Имеются ли у вас драгоценные вещи?
Никаких драгоценных вещей у Антонины Васильевны отродясь не бывало, но признаться в этом перед властями и перед соседями ей казалось стыдно – могли бы подумать, что весь заработок фотографа она
