– Ваня, да у нас и закусить-то нечем, окромя хлеба да лука, ничего нет, – сказала Евдокия.
– И не надо. Обойдемся. Дай стаканы!
Евдокия подала два граненых стакана, сама пить отказалась. Жадов налил Лариону полный стакан, себе половину:
– Пей, Сообразило!
Тот широко перекрестился, размахнул черные вислые усища и, алчно глядя на стакан, сдавленно произнес:
– Христос с тобой, Ваня!
Пил жадно, запрокинув голову, как пьют воду в жаркий полдень на молотьбе, ходенем ходил острый кадык, дергалась кожа в провале под кобылкой, где висел на засаленной бечевке медный крестик; глубоко в утробе Лариона булькала водка.
– О-ох! – Он поставил стакан, отщипнул корочку хлеба от каравая, поданного хозяйкой, нюхал ее, а сам косил глаза на литровку, зажатую в руке у Жадова.
Тот перехватил его взгляд, налил еще стакан:
– Пей, Сообразило!
– Дак что ж, все я один… А ты? – робко спросил хозяин.
– И я выпью.
Жадов чокнулся стаканом… Выпили.
– Спаси тебя Христос, Ваня! – сказал Ларион.
– Нет, Сообразило. За христа-ради водку не дают. Собирайся!
– Куда это на ночь глядя? – всполошилась от печки хозяйка.
– А ты сиди! Не твое дело, – цыкнул на нее Жадов.
– Вота! Ты ж пришел карточный долг отдать… – не унималась та.
– Все отдам. Заплачу как следует. Собирайся.
– Куда? – спросил Ларион, все еще поглядывая на водку.
– За кудыкины горы… Водку допивать, – сказал Жадов, заткнул бутылку, сунул ее опять за пазуху и встал. – Пегий мерин у тебя дома?
– Вчерась только из лугов пригнал, – ответил Ларион уже с суетливой готовностью броситься исполнить любое задание: ну как же?! В поездке выпить придется…
– Запрягай! Поедем, куда скажу. Не бойся. Хорошо заплачу. А ты, верста коломенская! – он повернулся к Евдокии. – Заруби себе на носу! Если кому скажешь, что я у вас был нынче ночью и что хозяин повез меня, – сожгу. Ты меня знаешь? – спросил грозно.
– Как не знать… – залепетала хозяйка. – Кому я скажу!.. Я, чай, зла себе не желаю.
– Ну, вот. Поехали!
Ларион быстро снял валенки, натянул сапоги, прихватил зипун, и они вышли.
Когда выехали на улицу, Иван накинул свитку на бушлат и поднял высокий стеганый воротник. На селе было тихо, пустынно. В окнах кое-где светились тусклые огоньки – люди большей частью уже спали. И только в конце Нахаловки, куда они ехали, на Красной горке, заливалась гармошка и звенели девичьи голоса.
– Сверни в заулок! Объедем мимо кирпичного завода, – приказал Жадов Лариону.
Тот шевельнул вожжами, и пегий мерин свернул в Маркелов заулок, ехали вдоль длинного плетня, потом спустились с горы, пробухали по новому бревенчатому мосту и взяли с дороги левее, вдоль обрывистого берега Пасмурки, мимо кирпичного завода, поднялись на высокое Брюхатово поле, где проходила столбовая дорога на Большие Бочаги. Крупный мерин тихо трюхал рысцой, опустив голову и помахивая хвостом, пустая телега шумно громыхала на жесткой полевой дороге, а где-то в задке высоко и надсадно зудела железка.
– Что у тебя за музыка в задке? – сдавленно спросил Жадов.
– Коса звенит, а что? – сказал Ларион.
– Это еще зачем?
– Коса-то? Как зачем? На обратном пути травы накошу, Сообразило…
– Тьфу, мать твою!.. – Иван скверно выругался, пошарил в задке, нашел косу, обмотанную вместе с замком и разводным ключом портянкой, и выбросил ее из телеги.
– Тпрру! – Ларион натянул вожжи.
Мерин остановился. Ларион молча спрыгнул с телеги, поднял косу и, засовывая ее под свое сиденье, под мешки, ворчал:
– Ишь ты… Сообразило. Горазд! Чужим-то добром разбрасываться.
– Об нее порежешься, дура! Вернемся с дела – я тебе три косы дам.
– Заткни их себе в ж… свои косы-то. На моей косе два лебедя. Ей цены нет, – Ларион оправил мешковину над косой и влез на телегу.
