блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.
– Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? – крикнул Жук.
– А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? – с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.
– А где Матрос? – спросил тот.
– Обещал к вечеру приехать.
– Лошади есть?
– Там, в хлеву.
Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:
– Жук-летунец! Букашка черномазая… Я задушу тебя, заласкаю… – она целовала его и тараторила.
Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию:
– Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок?
– Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, – сказала в растворенное окно Алена.
– У-у, баба-яга! И ты здесь? – удивился Жук. – Вот это встреча! Да где же Матрос?
Жадов приехал поздно вечером. Уже истухал костер перед домом, разложенный Сенькой Кнутом, уже истомилась до черноты, перекипела в нутряном сале баранья печенка, подвешенная в чугунном котле на треноге, уже отставлена была в сторону, обложена до самой крышки горячими углями глубокая жаровня- гусятница, полная шваркающими кусками жареного мяса, уже снят был с длинного и подвешен на короткий крючок, под самую подвязку треноги, огромный медный чайник, заваренный корнем шиповника да рублеными побегами черной смородины, уже успели сбегать да искупаться на дальнее лесное озеро Жук с Веркой, уже вздремнула Алена на разостланной байковой попоне в тени под сосной, – когда загромыхала по бугристым, свилистым кореньям лесной дороги тяжелая телега Сообразили и пегий мерин, потемневший от пота, устало потрюхивая, показался на поляне. Жадов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру.
– Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, – встретил его Жук, посмеиваясь.
Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке.
– Я вижу – вам тут было не до хозяев, – сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра.
– Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? – приказал Семену. – Дай овса пегому.
– Дык-кыть ворота отперты. – Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега.
Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья.
– Ну чего там колдуешь, баба-яга? – крикнул ей Жук. – Иль особое приглашение ждешь?
Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся.
– Лошадей видел? – спросил он Жука.
Тот кивнул головой:
– Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль.
– Трех сотен… – Жадов только ухмыльнулся. – Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте – не то комары заедят.
А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел.
– Ну, здравствуй! – остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки.
Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей. Убей – не встанет. Он глухо рыкнул, бессильно стиснул кулаки и сел рядом.
– Вот так! – сказала она, убирая руки с колен. – Подлец ты, Ванька, и трус.
Он опасливо метнул взгляд на костер – не слышат ли? Жук с Веркой возились с котлами и чайником – расстояние далекое, не слышат.
– Ты все-таки поосторожней, – сказал Иван. – Не то я ведь…
– А что? – вызывающе спросила Алена.
– Давану разок – язык высунешь.
– Ну-ка, давани! Давани!..
– Ладно, – он опустил голову. – Не мог я приехать.
– Зачем же трепался? Я ушла с работы… Вещи упаковала. Три дня на узлах сидела, как дура. А ты?..
– Что я? Не могу я в Ермилово тебя взять…
– Кого ж ты боишься?
