– Никого я не боюсь… Мне просто пора сматываться отсюда. Хотя бы на время… Поняла?
– Вот и поедем вместе.
– Для этого деньги нужны… И немалые. Да место хорошее. Подготовленное!..
– Поедем в Орехово… Мой дядя устроит тебя по снабжению… И я на фабрику поступлю.
– Ты еще на стройку меня позови! – хохотнул Жадов. – В ударники… Темпы давать…
– Но я больше не хочу из-за тебя торчать в этом трактире. Понял? Больше ко мне не сунься. Я одна уеду.
– Да погоди ты горячку пороть. Что-нибудь придумаем. – Он взял ее за руку и потянул за собой в избу. – Пошли!
Гуляли долго с каким-то отчаянным остервенением, – две четверти водки выпили, пять бутылок красного, посуду побили, струны порвали на гитаре, наспорились, напелись до хрипоты и расползлись только на рассвете: кто зарылся в сено на повети, кто в сенях свалился, а кто и за столом уснул.
А начинали чинно: Жадов по-хозяйски сел с торца, по правую руку поставил четверть водки, по левую посадил Алену.
– Горько! – крикнул было Лысый, подобострастно ухмыляясь, заглядывая на Алену, порозовевшую под жарким светом висячей лампы, как сдобная булка.
– На, чмокни ее в горло и заткнись! – цыкнул на него Жадов, подставляя четверть водки, и сердито осмотрел все застолье: – Сперва дело обговорить надо, а потом – вольному воля…
У запасливого Кнута все имелось на такой случай: и вилки с ножами, и тарелки, и маленькие стаканчики, и даже рюмки на тонкой ножке – для барышень. Но только лишь Кнут открыл жаровню с духовитым мясом, как Сообразило залез в нее всей пятерней.
– Азият! – стукнул его по черепу ложкой Кнут. – Здесь обчество сидит, а не базарные мужики.
Ларион виновато ощерил свой щербатый рот и только тыкнул, беря вилку.
Но когда Жадов стал разливать водку, он опять пожадничал – схватил посреди стола фарфоровую чашку и потянулся с ней к четверти, а свой маленький стаканчик накрыл рукавом.
– Сообразило, за этим столом все равные… Коммуна, понял? – изрек Жадов. – Вот и веди себя, равняясь по всем остальным членам. И не хапай, как единоличник. Не то руки оторву, согласно Уголовному кодексу РСФСР.
Все засмеялись.
– Да, кодекс у нас все серьезнее с каждым днем, – сказал помрачневший Жук. – Меня так обложили налогами, что каждая лошадиная голова не в карман, а из кармана тянет.
– А ты что их, по ведомости проводишь, головы-то? – спросил Жадов.
– Нет, Ваня… Даже с тобой дело иметь накладно стало.
– Вон как… Что ж ты задумал?
– Пока только одно скажу – закрываю лавочку.
Жадов присвистнул:
– Ну, поехали! Остальное по дороге доскажешь!
Выпили и девчата. Им налили нежинской рябины. С минуту воцарилось молчание – все шумно работали челюстями и сопели, как будто воз везли.
– Так берешь лошадей? – спросил опять Жадов.
– Беру всех трех, – ответил Жук.
– А барахло?
– Как обычно… Пускай Семен везет до Мурома, а там свезу куда следует. Что-либо есть ценное?
– Шуба на козьем меху, крытая драп-кастором, бекеша из кенгуру, пальто с бобровым воротником. Отрезы есть… сапоги… и так, по мелочам. Нахапал Мельник в голодные годы будь здоров. Мы ему, значит, экспроприацию устроили…
– Иван, ну чего ты нудишь, как на поминках! – крикнула через стол Верка, сидевшая рядом с Жуком. – Налей! Иль удачи тебе нет? Иль руки сохнут? Или вахлаки перевелись? Хватит на наш век…
– Правильно, Вера! Мы еще покидаем телят на холку. – Иван тряхнул своими длинными волосами и взялся за четверть.
– Кнут! Ставь граненые стаканы! Наливай по полному… Не то закисли, как вечорошнее молоко, – крикнула Верка.
– Ух ты, ягода-малина! Фу-ты ну-ты… А плясать будешь? – спросил Жук.
– Буду!
– Сенька, гитару! – крикнул Жук.
Семен снял со стены гитару на розовой ленте, достал граненые стаканы с деревянной открытой полки и, дунув в каждый, как в патрон, поставил их на стол.
– Хоть бы сполоснул, дикобраз нечесаный, – сказал Жук, принимая гитару.
– Чего их полоскать?.. Из них никто и не пил с самой купли. Кружками обходимся, – сказал Семен, усаживаясь на свое место.
