Подмазывая колеса дегтем, он говорил:
– Зорька – кобыла смирная. Но есть в ней один изъян – ежели ты заснешь, она упрет во ржи. А то в лес свернет, где трава погуще. Я однова ехал на ней из лугов, выпимши был с окончанием покоса. Ну и задремал… Проснулся – что такое? Куда ни посмотрю – черно, как в колодезе. Овраг не овраг, а вроде ущелья. Небо над головой в лоскут – все звездами утыкано, а по сторонам черные бугры. Пошевелился я, вроде руки-ноги целы, а шея болит, будто кожи на ней мяли. Встал. Гляжу, где телега моя валяется, где колеса… А Зорька на верхотуре травку щиплет, и две обломанные оглобли при ней. Огляделся я – мать честная! Оказывается, это Красулин овраг. Вон куда угодило! Ну как я там на дне очутился, убей не помню. Наверно, черти затащили.
Рассказывая, Боцан запряг лошадь. Потом хлопнул ее по спине и, обращаясь к Марии и передавая ей вожжи, заключил:
– Поезжай, Мария Васильевна! В добрый путь! Телега легкая, лошадь хорошая… Скоро доедешь… Нет, постой!
Он пошел к зеленой копне, взял огромную охапку свежей травы и положил в тарантас:
– Вот эдак мягче будет. С богом!
Мария неловко взобралась на высокий тарантас, взяла неумело, как все женщины, вожжи обеими руками и сказала:
– Растворяй ворота!
Сенечка Зенин жил возле церкви, на выезде из села. Он поджидал Марию на лавочке у палисадника. Перед ним стоял высокий черный ящик с ремнем. Завидев Марию, Сенечка закинул ящик за спину и вышел на дорогу.
– Это что за чемодан? – спросила Мария, останавливая лошадь. – Сухари на дорогу?
– Там увидишь, – ответил Сенечка, ставя ящик посреди тарантаса. – Дай-ка вожжи!
Он взял у Марии вожжи, прыгнул в передок и крикнул весело:
– Эй, быстроногая, покажи движение!
Хлыстнул по крупу, замотал, задергал вожжами, и лошадь, косясь глазами на возницу и поводя ушами, побежала резвой рысью. Ящик заколыхался в тарантасе, загрохал, как ступа с пихтелем.
Мария поймала его за ремень, открыла крышку – там лежала гармонь.
– Эй, учитель! Ты зачем гармонь взял? Ай на посиделки едешь?
– А тебе не все равно? – Сенечка обернул свою смешливую рожу: глазки подслеповатые, нос вздернут шалашиком, ноздри открытые – заходи, кому охота. – Может, я тебе страданье хочу сыграть. Дорога дальняя, – и подмигнул ей.
– Балбес! – беззлобно выругалась Мария. – Тебе уже за двадцать, а ты все кобенишься… На посиделки ходишь, по вечерам страданья играешь. Не учитель ты, а старорежимный тип.
– Дак ведь каждому свое – я на посиделках страданье играю, а ты вон с поповым сынком гуляешь. С бывшим офицером то есть. Так что кто из нас старорежимный тип – это еще вопрос.
– Он в Красной Армии служил, целой ротой командовал.
– Мало ли кто где командовал, – тянул свое Сенечка. – Вон я в газете прочел: вычистили одного завклубом. Оказался деникинский генерал. А командовал рабочим клубом.
– При чем тут генерал?
– Это я к примеру…
– Ну и глупо.
Ругаться не хотелось… Утро было солнечное, прохладное, с тем легким бодрящим ветерком, который нагуливается на росных травах да остывших за ночь зеленях. Еще звенели жаворонки, лопотали перепела, еще пыль не подымалась с дороги из-под колес, еще солнце не грело, а ласкало, еще все было свежим, чистым, не затянутым душным и пыльным маревом жаркого летнего дня. В такие часы не езда по торной дороге, а любота. Телега на железном ходу бежала ходко, плавно, без грохота и дребезжания, только мягко поскрипывали, укачивая, рессоры да глухо шлепали по дорожной серой пыли лошадиные копыта. За кладбищем, до большака обогнали несколько подвод с навозом. На каждом возу, как пушка в небо, торчали вилы. Мужички учтиво снимали кепки, слегка наклоняя головы, Мария помахивала им рукой и с жадностью вдыхала сырой и терпкий запах навоза.
Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу, Сенечка сказал:
– Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
– Как то есть нерешительный?
– Очень просто. Уж сколько месяцев кричат ограничить кулака, изолировать его… Наступление на кулачество развернутым фронтом… Где же он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот зачем едем? Тоже уговаривать кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки у такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
– Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь и в клуб ее сдать? Как ты запоешь?
– А у меня за что? Я ж не кулак.
– Разве с наганом в руке определяют – кто кулак, а кто дурак? Ты путем разберись – кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то грозить всякий умеет.
– Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
– Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
