всклокоченную «бороду» минного трала.
Еще четверть часа суеты, и наконец в наушниках раздалось долгожданное:
— Всем — пять! — команда «вперед».
И «нитка» — общий позывной колонны — потянулась за ворота лагеря.
Колька — механик-водитель, контрактник из Твери, ловко закрепил по афганской привычке «АКМС» стволом в скобе на броне перед собой и нырнул в люк. Бээмпэшка взревела движком. Неторопливо качнулась на месте и, клюнув носом, поползла вперед…
…К полудню солнце окончательно озверело. С неба струился немилосердный жар. Броня, оружие раскалились и обжигали руки. Горячий ветер сушил лицо, до рези жег глаза. Пыль, поднятая сотнями колес, застила солнце, и все вокруг было едва различимо в жарком, мутном мареве. Казалось, что колонна движется через какое-то библейское пекло.
Где-то над головой стремительно прохлопал лопастями «крокодил» — «Ми-24» прикрытия.
— Сто четвертый, — раздалось в наушниках. — Внимание на руины справа. Передали, что там замечены люди. Как понял?
— Вас понял, сотый. Веду наблюдение.
Тотчас загудел, ожил привод башни, и она легко заскользила, поворачивая длинный «клюв» ствола в сторону руин — не то фермы, не то склада в ста метрах от дороги, готовая при малейшей опасности залить, заклепать огнем и железом каменный остров. Но все было тихо. Руины сместились за спину и растворились в душном пыльном мареве.
На кресле «Икаруса», закрепленном за башней, светловолосый, загоревший дочерна старшина роты, тридцатисемилетний токарь из Курска Валера опустил автомат на колени. Старшина — контрактник, он здесь уже год. Завод его закрыли еще в 94-м, год маялся без работы, перебиваясь случайными заработками. Теперь война кормит двух его детей. У дочки через неделю выпускной в десятом классе. Съездить бы, да кто отпустит…
Большим пальцем правой руки старшина привычно вдавил цилиндр гранаты в жерло подствольника. Глухо щелкнул взведенный боек. Молоденький солдат, краснолицый, весь облупившийся от солнца, тщетно пытался раскурить сигарету. Он то прятал ее от встречного ветра в ладонях, то наклонялся за спину здорового пулеметчика — черноусого татарина из Казани. Но зажигалка его тут же гасла. Наконец старшина, устав от этих ужимок, вытащил из кармана «разгрузника» зажигалку. Чиркнул ею об колено и подал трепещущий язычок огня солдату.
— Кузьмин, переходи на спички, не подведут, или еще лучше на «Зипу» — она, тем более.
Зажигалку эту старшине подарил три месяца назад какой-то немецкий корреспондент, которого чудом вытащили из-под огня чеченского снайпера. Зажигалкой старшина гордился.
Неожиданно солнце начало гаснуть. Колонна подходила к предгорью, над которым плотно стояли тучи. Откуда-то вдруг прилетел и ударил в спину холодный сырой ветер.
И то ли от него, то ли от неуловимого, неосознанного еще утреннего предчувствия беды вдруг пробил озноб, окатил мурашками шею, руки, сжал в судорожный комок мышцы живота. И вновь пришло странное чувство тревоги, какого-то тоскливого сердечного неудобства. Словно душа, своими тончайшими эфирными нитями связанная с будущим, слепо мучилась и томилась предчувствием надвигающейся беды.
…Но сказать, выразить это было никак невозможно. Не потому, что в предчувствия на войне не верят. Нет. Наоборот, каждый здесь в целомудренной тайне живет в своем мире знаков и знамений, молитв и примет. Каждый верит и верует, ибо нигде так во всем своем мистическом величии не предстают перед человеком Судьба и Рок, как на войне…
Сказать было нельзя, потому что изменить что-либо было уже невозможно. Не остановить «нитку», втягивающуюся по серпантину в горы, не соскочить с «брони», не окрикнуть командиров. Сотни людей — мы были одним неразъятым целым. И потому судьба была на всех одна. И имя ее колонна…
Это единство порождало какое-то особое смирение, покорность судьбе, фатализм. Именно оно запечатывало уста. «Чему быть суждено — неминуемо будет… Кысмет — судьба…».
Над колонной, протянувшейся вверх, в зеленую чашу предгорья, встревоженно и суетливо закружились «крокодилы». Дальше их путь был отрезан облачностью. И, словно пристыженные этой своей бесполезностью, «вертушки» нервно нарезали круги перед стеной облаков, в которой один за другим исчезали «КамАЗы», «ЗИЛы», бээмпэшки, тягачи…
…Крайний блокпост. Здесь, у самого края «зеленки» — густого южного леса — маленькая крепость, бывшая не то кафешка, не то ресторанчик. Теперь об этом напоминают лишь остатки жестяных букв над крышей: «…рек» — то ли «Терек», то ли еще бог весть что. Под ним — причудливое сооружение из бетонных плит, каменных блоков, амбразур и масксетей. Плиты, блоки тут и там изъедены оспинами пуль и осколков.
Достается мужикам здесь…
Старший на блокпосту — плотный лысеющий капитан. Он что-то долго поясняет подполковнику, старшему колонны, жестикулируя руками и указывая то на долину, то на горы.
— Обратно, что ли, тащить? Ты что, охренел, капитан? — слышен бас «чапая». — Там люди сидят третий день на одних сухарях. А здесь заночуем — в темноте всех пожгут к такой-то матери. Выходи на связь с бригадой, пусть вышлют навстречу бронегруппу усиления и ждут нас у креста. А эти пятнадцать километров будем проходить на максимальной скорости. Все…
…В проеме амбразуры — лицо солдата. Молоденькое, широкоскулое, любопытное. Война для него — это не только беда, боль, труд, это еще и познание мира, открытие его для себя. Вот только мир этот больной и сумасшедший мир войны. Другого он еще не видел толком.
…Я еще не успел подумать, что лучшего места для засады не найти. Слева — густая «зеленка», буквально наползающая на дорогу, справа — крутая каменная осыпь. Дорога, нарезанная этажами, лениво тянулась в гору между нависающих холмов ущелья, разворачивая, наслаивая колонну, словно на какой-то чудовищной магазинной витрине.
Мощь фугаса была такой, что многотонная громада танка была в мгновение ока снесена с дороги, словно исполинская кегля.
И там, в кювете, страшной слепящей вспышкой сдетонировал боекомплект. Не способная сдержать всю эту сконцентрированную нечеловеческую мощь огня взрывчатки, бронированная черепаха лопнула, брызгая огнем и чадя. Словно в каком-то замедленном кино, башня танка вздыбилась, оторвалась от своей стальной коробки и, перевернувшись в воздухе, рухнула в «зеленку».
И тут ударили гранатометы. Много гранатометов. Стрелки были точны и безжалостны. Сразу три гранаты впились в головную бээмпэшку, сметя с нее десант, в мгновение ока превратив машину в горящий факел. Закладывая уши, взорвался «наливник», обратившись в ревущее озеро огня. Тут и там грохотали взрывы. Вспыхивали машины. Одна из гранат, срикошетив от земли буквально перед катками нашей БМП, метнулась в небо и там взорвалась самоликвидатором, окатив жаром и ударной волной.
Десант горохом посыпался во все стороны. Занимали оборону кто где мог. За колесами «КамАЗов», между катков гусениц, за броней. Еще ничего не соображающие, полуоглушенные взрывами, неожиданностью, люди отдавались во власть привычных боевых инстинктов. Это были солдаты, и солдаты на войне. Лязгали затворы, предохранители. От дороги к «зеленке» уже потянулись первые нити трассеров.
А на дороге царствовала смерть. Командирский БРДМ, чудом уцелевший при первом залпе, пытался объехать вставший поперек дороги «ЗИЛ». Кабина, развороченная взрывом гранатомета, чадила, заволакивая дымом все вокруг, и БРДМ слепо тыкался в него, пытаясь нащупать проезд.
— Что он делает? — буквально орал ротный.
— Сотый! Сотый, все из брони! Сожгут же сейчас всех. Сотый, покиньте броню!
БРДМ вновь сдал назад и выкатился из дыма. И здесь его достала первая граната. Она копьем воткнулась в движок. Ахнул взрыв, и БРДМ скрылась в черном дыму. Вторая граната ударила уже куда-то в борт.
— П…ц! — протянул ротный и, набрав воздух, во всю силу легких заорал: — Патроны беречь! Работайте подствольниками по ближним скатам. «Граники» где-то там!
