Заводят двоих. Солдат вслед заносит четыре автомата, самодельные подсумки с магазинами и трубу гранатомета.
Один высокий, сероглазый, лет двадцати пяти. По его заметавшимся глазам понятно — он и есть сосед. Второй лет тридцати пяти, смуглый, бородатый.
— Обыскали?
— Так точно.
— Есть что-нибудь?
На ящик перед комбатом ложится удостоверение дудаевской службы безопасности и какая-то бумажка с арабской вязью. Петрович их внимательно изучает, потом обращается к разведчику.
— Этого, — он кивает на молодого, — в штаб. Ты знаешь, к кому. А этого оставь.
Сероглазого выводят. В дверях ему дорогу заслоняет женщина.
— Извели нас, говоришь? — неожиданно срывающимся голосом говорит она. — Это вас, сволочь дудаевскую, изведут, как бешеных собак.
И неожиданно низко кланяется комбату:
— Спасибо вам, родные мои. Ничего мне больше не надо.
— Старшина, проводи, накорми и дай консервов. Понял?
— Есть, товарищ майор.
Остается пленный. Комбат долго на него смотрит, потом вдруг спрашивает что-то на незнакомом языке.
…Вот уж не ожидал, что мужиковатый Петрович еще и языки знает. Скорее догадываюсь, чем понимаю — спрашивает на каком-то из афганских наречий.
Пленный молчит. Но по его черным блестящим глазам, жестко упершимся в пол, видно, что слова комбата он понял.
Комбат еще что-то спрашивает. Пленный опять молчит.
— Ладно, все ясно, — переходит на русский Петрович. — «Душок» это. А кто, откуда — неважно. Афгана мало было, так еще и сюда, сука, приполз.
— Ивашов, — обращается он к разведчику, — отведи его.
Старлей кивает и подходит к душману. Стволом «АКСа» тычет ему в бок в сторону двери.
Смуглое лицо душмана вдруг сереет до землистого, покрывается бисером пота, он шумно дышит через ноздри. Его выводят. Вскоре где-то неподалеку гулко бьет короткая очередь.
На полу в углу остаются четыре трофейных автомата и «РПГ» 1991 года выпуска…
Уже сейчас ясно — чеченская война стала водоразделом в постсоветской истории Российских вооруженных сил. Эта война развеяла все иллюзии относительно той роли, которую сыграли в обороноспособности государства некоторые политики того времени.
При планировании и подготовке операции были допущены грубейшие просчеты и ошибки, руководство не смогло даже приблизительно вскрыть и выявить реальные силы Дудаева. В течение нескольких недель войска получали неправильную информацию. В результате произошел грубейший просчет в замысле и организации начального этапа — российская сторона силами всего нескольких частей воздушно-десантных войск начала наступление на чеченскую группировку, превосходившую по численности нашу в два с половиной раза.
Можно только восхищаться стойкостью и боеспособностью наших солдат и офицеров, которые смогли в условиях численного превосходства противника, отсутствия четкой информации и разведки смять все его заслоны и выйти к Грозному, несмотря ни на что.
Солдаты и офицеры полны решимости драться до конца. Многие солдаты, у которых закончился срок службы, отказываются уезжать из частей до взятия Грозного. В двухнедельных боях уцелевшие части получили боевой опыт и теперь уверенно ведут наступление на дудаевские позиции.
В поисках пропавшего без вести солдата иду с доктором в морг Моздока.
На окраине гарнизона площадка, огороженная колючей проволокой. Несколько брезентовых палаток. От внимания не ускользает, что груба печки торчит только из одной…
У прохода в колючей проволоке — скучающий в сыром тумане часовой. Пройдя мимо горы огромных дощатых ящиков, сворачиваем у палатки, скользя все по той же вездесущей грязи, и перед глазами открывается запредел — вся площадка морга забита рядами носилок. На каждом тело, обернутое в металлическую фольгу, ту, которую хозяйки используют для жарки и тушения. Из-под фольги видны только подошвы сапог. Почему-то неосознанно начинаю их считать. Сбиваюсь, немного не досчитав до ста.
— Этим повезло, — философски объясняет мне военврач одной из частей внутренних войск. — Опознанные. На отправку.
Некоторые тела под фольгой странно плоские и короткие, некоторые, наоборот, горбатятся. Из-под ближайшей фольги торчит только один сапог…
У входа в «жилую» палатку — елочка. Память о Новом годе. На елочке все из той же фольги вырезанные звезды, ленты, какие-то игрушки. Запредел…
Главный в морге — бородатый майор Юра. В палатке жарко натоплено. На столе перед Юрой чай в кружке и гора документов. Обгорелые, простреленные, некоторые в засохшей крови — хоть сейчас под музейное стекло — память Чеченской войны.
Разговор наш обычный для Юры.
— По документам такой не значится, — отвечает он, перелистав свой блокнот.
Блокнот, я вижу, плотно исписан.
— Те, кто его вытаскивал, говорят, он без ноги был, — объясняет доктор.
— Ты знаешь, сколько у меня безногих лежит? — раздраженно спрашивает Юра, потом успокаивается. — Нет у меня такого. Ни 6-го не привозили, ни позже.
— А среди неопознанных? — опять заводит свое доктор.
Юра вздыхает.
— Неопознанные у меня почти все с 1-го числа. До сих пор везут. Среди «свежих» — неопознанных почти нет, по крайней мере такого, какого ты описал, точно нет.
Увидев неудовлетворенные глаза доктора, Юра опять вздыхает, потом обращается к здоровому рыжему старшине.
— Отведи их в «музей». Пусть ищут.
«Музей» — палатка. В ней — «неопознанные». Мы молча и подавленно идем мимо рядов все тех же носилок с телами, но уже без фольги. Обезглавленные, обрубки, обгоревшие до кости, развороченные до неузнаваемости, просто куски тел. Над всем — жуткий запах горелого мяса, тряпок, солярки, человеческих испражнений и дух сырого мяса. Мутит.
В палатке у Юры врач извиняется за настойчивость. Юра не обижается. У входа стоит майор в летном.
— Генерал прилетел. Говорит, сын его здесь лежит — лейтенант-танкист. Хочет сам его забрать.
Юра долго листает свой блокнот.
— Сергей Петрович? — спрашивает он у летного майора имя убитого.
— Да. Генерал его заберет. Он сам летчик.
— Пусть в Ростов летит. Позавчера еще отправили. Красивый был парень…
Уже перед уходом спрашиваю Юру:
— Что с «музеем» будет?
— Ничего. В рефрижератор — и в Ростов. После войны всех разберут. Еще не хватит…
По грязевой реке, называемой улицей, навстречу шагает колонна солдат. А из головы все не выходят ряды сапог, торчащих из-под фольги. И один без пары.
И становится страшно. Очень страшно — до озноба. Я вдруг понимаю, что тех, «из музея», уже никто никогда не опознает. Они навеки — неизвестные. Разве что Господь узнает их по именам. Людям узнать это уже не дано.
Я был почти на всех войнах, гремевших на пространствах бывшего Союза за последние четыре года,
