— А перемирие?
Комбат смотрит на меня как на больного.
А командиры артвзводов орут во всю силу легких:
— Цель номер четыре! Залпом!
И с протяжкой-паузой, для «дружности»:
— О-о…гонь!
Все тонет в грохоте и в пыли.
— Забивай гильзы, мать твою! — срывается комбат к крайнему орудию. Под откос сползает сбитый на откате колесами ящик. Но, уже опережая комбата, какой-то сержант, воткнув в землю перед сползающими ящиками гильзы, яростно лупит по ним с размаху другой гильзой, вгоняя в землю для лучшей опоры пушки. Латунный звон гильз разносится над батареей набатным колоколом. А комвзвода вновь орет, надрывая глотку:
— Цель номер шесть! Снаряд — на лоток!
С передовой подъезжает МТЛБ. С брони сгружают раненых и убитого. Все — экипаж подбитого танка. Сам он в полутора километрах впереди, еле видимый на склоне, разгорается и чадит черным копотным столбом. Наводчик тяжело стонет в бреду. Лицо его, выше губ, в пелене бинтов, на которых медленно расцветает алое пятно крови. Механик-водитель с раздробленной ногой меланхолично смотрит в землю. То ли в промедоловой «нирване», то ли в прострации от контузии. Убитый на носилках замотан в плащ-накидку. Из-за склона горы вырывается «вертушка» — «Ми-8» — и тут же начинает, не торопясь, пристраиваться на посадку, чем-то напоминая большую наседку.
— Кто такой? — кивает в сторону убитого авианаводчик.
— Не знаю, — отвечает лейтенант, старший на МТЛБ, — говорят, разведчик сидел в башне. Не наш…
Подходят еще солдаты. Распеленывают брезент. Лицо погибшего. Сине-черное от страшного взрыва внутри машины. Никто его не узнает. Отходят, качая головами. Опять пеленают тело в брезент.
«Вертушка» касается земли, и солдаты, пригибаясь от ветра, начинают перетаскивать раненых в вертолет. Последним на носилках несут «двухсотого».
Раненые — «трехсотые».
Закрываются двери и, взревев движками, «вертушка» отрывается от земли, с глубоким креном, «опрокидывается» в пропасть за дорогой, но тут же выравнивается и исчезает за скатом горы.
В МТЛБ, привезший раненых, грузят ящики с боеприпасами. Патроны, снаряды, выстрелы к РПГ. Наконец, изрядно осевший под грузом боевого железа, тяжело урча движком, уходит за поворот на передовую.
Над окраиной аула жирно и густо стелется дым горящей «семьдесят двойки»…
На этой войне много легенд сложили о подвигах десантников, спецназовцев. И это правильно — «спецы» покрыли себя громкой славой. Но все же главный пахарь этой войны — пехотинец. Именно пехота отмеряла гусеницами своих БМП и танков весь долгий путь — от Грозного до предгорий Кавказского хребта.
Обычный пехотинец с автоматом Калашникова в руках, «Мухой» за плечами и гранатами в оттопыренных, штопаных-перештопаных карманах брал Шали и Самашки, Аргун и Грозный, Первомайское и Бамут.
Он познал за эти месяцы и опьянение побед, и бессильную ярость перемирий. Он терпел голод и холод, жрал конину, пил из луж. В двадцатый раз зашивал ползущую по швам, выходившую все мыслимые сроки «мабуту».
Пехотный офицер, не отличимый от своих солдат, в грязи, в поту, в мазуте и гари вел своих солдат на штурм опорных пунктов и сел, сбивал с горных вершин засады, стиснув зубы организовывал бой в окружении, вытащив один патрон из магазина и спрятав его в карман.
Комбриг 166-й Цыганков — кряжист и стремителен. Бригада накапливается для штурма на обратных скатах высоты 439.0, господствующей над Белгатоем. Пока разведка изучает подходы к кишлаку, комбриг, стоя между двумя БМП, склонившись над картой, ставит задачу командирам. Неподалеку грохочет минометный разрыв. Все инстинктивно пригибаются. На карту падает вывернутое взрывом крошево земли. Комбриг досадливо смахивает землю ладонью.
— Начальник артиллерии, в конце концов, заткнешь ты эту суку или нет? — раздраженно спрашивает он майора, стоящего рядом. — Обработайте хорошенько вот здесь, — он тычет карандашом в карту. — Заодно и «птурсников» выкурите.
Артиллерист тотчас же хватается за тангенту радиостанции, стоящей у ног.
Комбриг лезет в карман за сигаретами. Вместе с пачкой из кармана тянется широкая зеленая лента с белой вязью арабских букв. Налобная повязка боевика. Его талисман. Повязка из дорогого бархата, заботливо расшитая — явно не простого «духа».
— Разведчики мои вчера принесли, — поясняет комбриг. — Накрыли опорный пункт «чехов», только клочья летели…
При ближайшем рассмотрении вся повязка в ломкой коросте засохшей крови…
166-ю бригаду называют здесь «железной». Сначала называли ее так по позывному, да так и пошло, но уже из уважения. Бригада с ноября на передовой. Начинала еще с Первомайской, где девять дней лежала в снегу и грязи, сначала блокируя радуевскую банду, а затем наравне со «спецами» штурмовала село. Потом — наступление на юг. Теперь вот эти горы.
— У нас за плечами два Алероя, два Центороя, — шутят в бригаде. То есть кишлаки с одинаковыми названиями, одни — на равнине, другие — уже в горах.
Воюет бригада смело, расчетливо.
…Видимо, Лев Толстой что-то перемудрил, но на войне очень сложно оставаться Пьером Безуховым. Сторонним наблюдателем. Бесстрастным свидетелем. Уже через сутки в сознании прочно закрепляются два понятия: «мы» и «они». Мы — это русские. Армейцы, эмвэдэшники, штурмующие эти горы. «Они» — «чехи», «духи», «нохчи» — чеченцы, дерущиеся против нас. Бьет артиллерия — «наши работают». Прошелестела пуля над головой — «их» снайпер целил. Да и тебя самого уже вскоре видят «своим». А привыкнув к тебе, оценив крепость твоих нервов, послушав за стаканом чая или водки твои мысли, тянут за рукав: «Пошли, снимешь «душка» подстреленного»; «Там оружие захватили — идем покажу».
Нет, Пьером Безуховым на войне быть невозможно. Разве что иностранец может быть здесь таковым. Впрочем, доморощенных «иностранцев» среди пишущих о Чечне хватает. По большей части тех, кто любит говорить: «Эта страна» и имеет удивительную привилегию — за считаные часы находить и брать интервью у Дудаева…
В войсках этому генералу дали кличку Шаман.
— Во, видишь, Шаман опять колдует… — уважительно говорит мне пожилой солдат-контрактник, показывая на вершину горы. Там, еле видный, сидит, склонившись над картой, генерал…
Отсюда, с вершины, открывается странный, почти мистический вид. Подпирает горизонт седой от снегов Кавказский хребет, а у его подножия, между холмов, раскинулись кишлаки.
Те самые, за которые мы деремся. И война разворачивается под нами, как в странном театре, приближенная к глазам артиллерийской оптикой. Перебегают солдаты, ведут огонь танки, горят дома. И в душе вдруг рождается странный холодок прикосновения к чему-то высокому, закрытому для человека.
Там, внизу, в сплетении улочек, среди стен, заборов, садов, дерутся насмерть в крови, поту, ярости сотни людей, для которых мир сузился до прорези прицела, в который ловят каждое движение врага. И им невдомек, что сверху за всеми ними наблюдает кто-то еще.
Я зачарованно, долго слежу за боем, пораженный этой неповторимой возможностью вдруг увидеть войну со стороны, с высоты. С тех вершин, с которых разве что древние боги наблюдали за жизнью людей…
Шаманов — легенда нашей группировки. Солдаты его почитают как бога. И причин тому
