— Юнкер, — воскликнул граф Остен, — не кажется ли вам, что это глаза доктора Тойфельсдрока?
В спор вступил барон Фрайхарт:
— Походка напоминает русского офицера. Помните наше приключение на Бренте? Вот если бы русский сбрил бороду…
— С бородой или без, но это был русский, барон, — в залу вошел принц. — В то же время ваш ученый, граф, и шутник из Мангфаля, маркиз. Аббат, драгун, таинственный посетитель сада Мурано. Равным образом францисканец из рассказа Калиостро, человек который увез моего егеря на остров Повелья, а недавно похитил моего племянника под нашим носом, словом, господа, это был мой друг, армянин.
Принц сел за стол, остальные последовали его примеру.
Остен был крайне удивлен.
— Вы хотите сказать, монсеньер, все эти роли играл один человек? Я находился рядом с русским в течение вечера, стоял близ него, когда арестовали графа Калиостро и наблюдал внимательно. Вы сами, сиятельный принц, в момент разоблачения Калиостро распознали в нем некоторое сходство с армянином, хотя на площади святого Марка, когда этот последний поведал о смерти наследного принца, вашего кузена, его маска сдвинулась лишь на мгновенье. Вы даже убедили меня и Фрайхарта, правда, позднее я часто себя спрашивал, не ошибка ли это. Что касается аббата, мы с Цедвицем три дня провели в его обществе, а впоследствии долго беседовали с доктором Тойфельсдроком. Признаюсь, я замечал нечто общее, даже Хагемайстеру показалось, что он видел аббата в окне, — однако и различий было предостаточно.
— Граф Остен, — возразил принц, — вы не единственный поражаетесь этим метаморфозам. Мой друг одарен талантом менять внешность по желанию. Думаю, он часто использует и не столь простые средства, как парик, борода или костюм.
Фрайхарт покачал головой.
— Все же непонятно…
— Дорогой барон, — засмеялся принц, — мы-то с вами должны отлично понимать. Вспомните, как нас изумил Цедвиц. Он поступил к нам на службу юным пажем, восемь лет мы его видели чуть ли не ежедневно! И что же? Стоило хитрецу разок нацепить женское платье, как мы оказались в дураках! Разве я поверил бы моему советчику, если б он только и умел, что разыграть одну-две роли!
Ждали продолжения, но принц замолчал, задумался, едва слушая общий нестройный разговор. После ужина принц повернулся к Цедвицу:
— Юнкер, мой друг хочет побеседовать с вами. Он ждет в саду.
Цедвиц, явно взволнованный, поднялся. Маркиз нахмурился и обратился к принцу:
— Монсеньер, не отпускайте юнкера.
Принц проницательно посмотрел на него.
— Все то же недоверие, маркиз? Помните, когда мы с вами поссорились, вы крикнули, что я попал в лапы шарлатана. Вы и сейчас так думаете?
— Простите, монсеньер, я не придворный и не умею взвешивать слова на кончике языка. Наша так называемая венецианская республика в смысле гражданских свобод — последнее место на земле, но именно поэтому двадцать правящих семей — истинные суверены. Моя семья тоже в их числе, меня учили не признавать никакой власти, кроме той, какую я сам над собой поставлю. Именно вы, принц, должны это понимать.
— Почему именно я?
— Однажды в Венеции, вспомните, ваш герцог выразил вам недовольство в совершенно недопустимом тоне. Барон Фрайхарт читал письмо, когда я вошел. Вы это письмо выхватили из его рук и передали мне. Вечером вы сказали: «О, как непереносимо иметь над собой господина. Самый презренный из подданных или наследный принц — одно и то же. Единственное различие меж людьми: повелевать или повиноваться».
Тогда я не чувствовал горечи ваших слов, принц. Конечно, у нас в Венеции есть верховный властитель — мы зовем его дожем, но дож и его совет выбраны из нашей среды, это наша плоть и кровь, мы — это он. Мы все правим, каждый член двадцати семей республики — соправитель. Понятно, тут нечем гордиться, экая честь — быть сотой долей суверена. Сие сказано, чтобы вы, монсеньер, знали: я не учился искусству проглатывать свои мысли. Я могу неудачно выразиться, но всегда отвечаю за свои слова. Будучи вашим другом, я говорю и действую соответственно, надеюсь, вы в этом убедились.
Принц Александр крепко пожал его руку.
— Конечно, маркиз. И потому прошу объяснить ваше недоверие.
Чивителла поморщился.
— Как вам сказать? Это всего лишь смутное, непонятное ощущение. Видите ли, мне нравится юнкер и я боюсь за него. Потому и прошу: не посылайте его, пошлите лучше меня. Даю слово, монсеньер, исполнить любое поручение доктора.
Принц повернулся у Цедвицу.
— Вы согласны с маркизом, юнкер?
— Нет, сиятельный принц. Я должен пойти сам.
Он поклонился и вышел.
Чивителла вздрогнул и снова обратился к принцу:
— Монсеньер, разрешите мне уехать.
— Как вас понимать, маркиз? Вы знаете мои планы и знаете, сколь я нуждаюсь в своих друзьях.
— Я ваш друг и не собираюсь дезертировать: мое состояние и моя жизнь в вашем распоряжении. Готов помогать вам всячески, но только на свой лад. Если вы разрешите, принц, говорить и действовать в ваших интересах, правда, в силу собственного разумения — тогда я охотно останусь.
— Даю разрешение, маркиз, — засмеялся принц, — раз и навсегда!
— Даже если мои поступки будут неугодны вашему советчику?
Принц снова засмеялся.
— Даже тогда. Но поверьте, маркиз, у вас мало шансов против его воли. Подумайте, как я боролся против него, — и все же он меня победил. Победил не ради себя, но ради меня самого. Настанет день, когда вы согласитесь со мной.
— Когда такое случится, сиятельный принц, я признаюсь честно, как Савл, обращенный в Павла.
Маркиз поклонился и вышел.
В коридоре он встретил юнкера фон Цедвица, взял под руку и повел в свою комнату. Юнкер был очень бледен. Маркиз усадил его в кресло.
— Что с вами, юнкер? Что он вам сказал?
Цедвиц едва мог говорить. Чивителла налил воды и тот выпил залпом. Наконец, произнес:
— Он назвал убийцу моего отца.
Не выдержал и заплакал. Чивителла погладил его руку, пытаясь успокоить.
— Рассказывайте, юнкер.
Юнкер мучительным усилием овладел собой и начал:
— Восьмилетним мальчиком я жил здесь, в резиденции, со своими родителями. Отец служил капитаном и камергером при нашем дворе, мать, по общему признанию, была красивейшей женщиной в городе.
При воспоминании о матери он снова не сдержался и всхлипнул.
Маркиз мягко проговорил:
— Конечно, она была красавицей. Это вам досталось по наследству, юнкер.
— О, лучше бы ей быть безобразной, как тьма кромешная! — воскликнул Цедвиц сквозь слезы. — И пусть бы я унаследовал безобразие! Ведь ее красота стала причиной всех несчастий. Однажды отца принесли домой — окровавленного. Дуэль. Моя мать кинулась к нему, я сбежал по лестнице, первое, что увидел, — яркую рану на левом виске. Я приник к отцу вместе с матерью, на наши руки стекала его кровь. Потом мне, еще ребенку, мать все рассказала. Один человек, добрый друг отца, стал тайком преследовать ее. Она пыталась избавиться от него, остерегаясь что-либо сообщить мужу, ибо знала его бурный темперамент. Она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы справиться с назойливым обожателем,
