Что-то перехватило Франсуа горло или яростно забурлило в крови, что-то непредсказуемое по своей неистовости. «Что-то, в чем никогда не раскаиваются, – подумал он, – и тем более никогда не объясняют».
– Хватит говорить со мной в таком тоне, – заявил он бесстрастно, но под этим бесстрастием клокотала такая ярость, что Муна невольно отпрянула. Она всерьез испугалась и, защищаясь, даже инстинктивно подняла руку, словно он собирался ее ударить.
«У бедняжки мания преследования, честное слово», – подумал Франсуа. Хотя чувствовал, что секунду назад он не только мог, но и охотно бы ее отколотил. Он сидел раздраженный, пристыженный, но пристыженный не всерьез, чувствуя вину, но не свою. На самом деле он никогда бы не ударил женщину просто потому, что считал это страшной вульгарностью, пусть бы даже мужчина едва дотягивался женщине до подбородка. Между ними воцарилось молчание. Вполне объяснимое, потому что объяснимой была и вспышка, и ее нетрудно было уладить. Только от Муны зависело принять или не принять правду: Франсуа влюблен в Сибиллу, а не в нее, в Муну. И только от Франсуа зависело принять или не принять реакцию Муны, которая могла быть и такой: «Ваши отношения мне совершенно безразличны, меня они не интересуют. Главное – трезвость, здравомыслие и логика». Да, их взаимоотношения с Муной именно таковы, и Муна поняла это раньше него. Франсуа рассмеялся и похлопал Муну по руке. Без снисходительности, но и без нервозности, похлопал и задержал ее руку в своей, и в его ласковом неторопливом прикосновении не было ни малейшей бесцеремонности. Ведь оба они были так чувствительны к нюансам…
– Где бы вы хотели поужинать, Франсуа? – донесся голос Муны из маленькой гостиной вместе со звоном льдинок в стаканах и хлопком пробки: лучшей музыкой для Франсуа, который понял, что всерьез простужен. И, конечно, лечить его некому, разве что бедная Муна за неимением «Бисмарка» предложит ему таблетку!
– Вас все еще мучает жажда?
– Просто мечтаю что-нибудь выпить!
– И это после того, как вам досталось столько воды! Трудно поверить! (Она еще и издевается!) Держите, Франсуа, старое доброе виски. И примите таблетку аспирина. Серьезно, прошу вас. Вы весь красный, а под глазами круги. Примите, сразу станет лучше. А ужинать мы отправимся к «Доминику».
Муна спускалась по лестнице впереди него, мурлыкая «Две гитары», а когда они вышли на улицу, указала ему на темную, блестящую от дождя машину.
– Вы водите, Франсуа?
Франсуа с сомнением оглядел великолепный «Мерседес», устаревший ровно настолько, чтобы казаться еще элегантнее. Длинный, коричнево-вишневый, с сильным и явственным запахом кожи в салоне.
– Таких ракет мне давно не доводилось водить, – сообщил он для очистки совести и сел за руль.
Муна пожала плечиком. Было совершенно очевидно, что в ее глазах дороги, километры, автострады, автосервис и все прочее в том же духе принадлежало и повиновалось мужчинам. Франсуа быстро разобрался во всех рычагах и переключателях, не нашел только рычажка включения фар, и Муна молча зажгла их, как только заметила, что именно он ищет. Машина тронулась с места, Рон-Пуэн и площадь Согласия они пролетели стрелой и ехали уже по бульвару Сен-Жермен – вдоль иссиня-серебристых деревьев. Муна, очарованная Парижем, таяла от восхищения.
И правда, завеса ливня упала, и над городом вновь расстелили чисто вымытую синеву ночного неба, ее высушили, ее отгладили раскаявшиеся прилежные ангелы, и, несмотря на сверкание в ней ледяных искорок, она манила теплом, пленяла романтикой и после долго бушевавшей грозы наполняла сердце и взгляд смутным чувством, похожим на счастье. (Счастье, приходящее так редко, необъяснимое, бессмысленное, – и физическое, и поэтическое одновременно, – счастье, что родился в безумии звездных вихрей, в мощных потрясениях миллионов былых катастроф, счастье чувствовать себя частичкой могучего, своенравного, непостижимого и неведомого мира.) Иногда Франсуа доводилось отчетливо ощущать, как сквозь него одновременно текут два временных потока – одно время бежало быстро-быстро, другое тянулось медленно-медленно. А сам он тогда становился состарившимся младенцем, хрупким и уязвимым.
С невольной улыбкой Франсуа подумал, что и Муна знает о двух потоках времени и что живет она молодой и старой дольше него, потому что она его старше, а значит, сильнее и надежнее. Эти смутные откровения и восторг перед сверкающей синевой неба осенили Франсуа не по дороге к «Доминику», а на обратном пути, после не одной поднятой и выпитой рюмки водки.
Но если в воздействии водки не было ничего непривычного, то что-то еще в самом Франсуа будило чувство, родственное любви. Хотя их ужин с Муной мог быть их сотым ужином и за ним могло последовать еще сто точно таких же как бы случайных и совершенно невинных в глазах любого постороннего человека…
Франсуа вышел из автомобиля, обогнул его и помог Муне Фогель выйти. Поддерживая ее под руку, он провел ее через арку до двери, и она повернулась к нему. Мутный свет новых парижских фонарей как нельзя лучше подходил к прощанию.
Франсуа наклонился, поцеловал Муну в шею, вдохнул, ища запаха рисовой пудры, но не нашел. Нос был забит. Он ничего не чувствовал, не ощущал никакого запаха и вдобавок плохо ее видел… Старый, глупый и к тому же пьяный осел…
– Я поеду домой, – сказал он быстро. – У меня страшный насморк. Остановка такси направо, да?
– В двух шагах, – подтвердила Муна своим обычным ровным голоском.
И, приподнявшись на цыпочки, вежливо коснулась губами его подбородка, достала ключи и мигом проскользнула в холл. Муна исчезла, а он отправился на поиски такси, совершенно не понимая, удался ли ужин или провалился.
Муна Фогель понимала еще меньше и, войдя в спальню, долго и холодно изучала себя в зеркале – себя, свое такое простое и такое изумительное платье, свое ожерелье, тоже простое и тоже изумительное – тот безупречный, исполненный достоинства стиль, какой она выбрала для себя на этот вечер. И который не выберет больше никогда! Никогда в жизни!
Глава 10
Телефон молчал. Франсуа не смог заснуть, его знобило, он успел забыть ощущение космического счастья и чувствовал только серую ночную тоску, такую же безнадежную, как безнадежен был и мутный, мертвенный свет, освещавший их лужайку. Он признался себе, что если и предполагал полную невинность вечера с Муной, несмотря на возникшее недоразумение с Сибиллой, то сейчас чувствовал себя опустошенным – он словно бы лишился некой направляющей силы, того импульса к будущему, какой возникает благодаря любому ожиданию, сопряженному вдобавок с точной датой, как бы смутно и неопределенно это ожидание ни было. «Впрочем, – говорил он себе, – все дело в Муне». Она ни единым жестом не намекнула на прошлое. Хотя ужинали они вдвоем, но ее безупречно добродетельное платье, доброжелательно-любезный разговор отстраняли его. А когда они попрощались, она мгновенно ушла. Нет, если у нее и возникло влечение к нему, то как короткая, слишком короткая вспышка, не предполагающая никаких последствий. А зачем тогда этот ужин? Или присутствие в его жизни Сибиллы усложняло для Муны их отношения? Или Муна была директрисой, всерьез влюбленной в свой театр и готовой на все ради его успеха? (Таких директрис Франсуа в своей жизни еще не встречал: актрисы – да, они были готовы на все ради роли, режиссеры – ради фильма, но директорам театров, занятым больше экономикой, чем творчеством, постоянно озабоченным доходами и налогами, такой безудержный энтузиазм был неведом.) И потом, той пьесы, которую хотела Муна, еще не существовало. А если и нужно было кого-то уговаривать на переделки, то Сибиллу. Так что нет, не профессиональный интерес заставил Муну ужинать с ним. Значит, ее все-таки тянуло к нему, когда она лежала в гостиной на своем канапе, но, возможно, только благодаря «Бисмарку», а сегодня из-за отсутствия коктейля, отсутствия желания все замерло. А он сам? Он хотел ее? Франсуа задумался. Да, в нем возникло бы желание в ответ на ее влечение к нему, если бы он почувствовал, что он ее волнует, а не просто сидит за столом, исполняя заранее отработанную роль, без права изменить сценарий. Ну что ж, тем лучше, что ему нечего добавить к этой роли. Хватит ему неприятностей с Сибиллой и глупейших измен! Зачем ему еще одна из-за чистого тщеславия?
Франсуа уселся за машинку: время еле ползло, а его статья для рубрики «Текущие события», на этот раз о политике ООН, еще не была написана. Когда главный редактор предложил ему эту тему, он разозлился и, возражая, даже начал заикаться от злости, зато теперь злость оказалась хорошим подспорьем, она помогала ему писать, наверное, потому, что горячность была в его натуре, она его подстегивала,
