одежду или сделайте, наконец, что-нибудь разумное – финансируйте, например, «Мух», а там видно будет.
– «Ос», – поправил я машинально.
– Если тебе так уж это важно, «Ос». – Она разнервничалась и снова перешла на «ты».
Я рассмеялся:
– Это было важно Аристофану. Подумайте, как ему, несчастному, должно быть, надоело каждый раз зудить: «Осы», «Осы», а не «Мухи».
Лоранс застыла от любопытства:
– Почему? Почему каждый раз?
– Но, дорогая, в то время в Греции вообще не было ос, мухи были, но ни одной осы! Осы символизируют угрызения совести, а герои Аристофана, как вы помните, их не знают. Вот в Европе крестьянская лошадка – символ трудолюбия. И в какой же деревне вы ее теперь увидите? Я, во всяком случае, не видел никогда. – Я излагал сухо, и Лоранс стояла как вкопанная, даже голову наклонила. В общем, насладился.
Нужно было, не теряя времени, заставить ее позабыть о злополучном проекте Бонна; если я теперь не преуспею, разные намеки да попреки мне обеспечены: допустим, фильм пройдет с успехом – тогда «как жаль, что ты в нем не участвовал», ну а провалится – «все бы могло сложиться по-другому, если бы ты повел себя чуть великодушнее». В любом случае я должен разнести Бонна в пух и прах перед Лоранс.
– Кстати, странный парень этот Ксавье, он меня очень позабавил. Вы с ним хорошо знакомы?
– Достаточно… – На лице Лоранс изобразились рассеянность и нежность, так женщины вспоминают о мужчинах, безответно их любивших и за это жестоко наказанных, – но двадцать лет спустя о них порою говорится с той задушевностью, от которой воздыхатели в свое время не получили ни крохи. – Бедный Ксавье, – сказала она, – такой сентиментальный… А что в нем странного?
– Да он сам на себя страшно сердится за то, что не отбил вас у меня, у жиголо. Все уши прожужжал, мол, поведи он себя решительнее да не отступись в последний момент, все было бы иначе. Жутко меня разозлил!
– Что? Что? – Лоранс буквально заклокотала от возмущения. – Как это, если бы он сам не отступился? Что все это значит? Да этот Ксавье бегал за мной пять лет как собачонка. Не отступился? Правда? Так, значит, только благодаря Ксавье я вышла за тебя замуж? – Разнервничавшись, Лоранс не могла устоять на месте и снова начала мне тыкать. – Ксавье отступился… – все твердила она. – С утра до вечера, месяцы напролет, Ксавье ныл и скулил у моих ног! Невероятно! Невероятно! И что же, он тебе все это рассказал?
Я изобразил на лице таинственность и преданность, что, как ни странно, в общем-то, неплохо сочетается.
– Нет, ничего тебе больше не скажу. Может, я его плохо понял. В общем-то, ничего нет ужасного в том, что он больше говорил о «твоей», а не о «своей» влюбленности.
– Как – нет! – разбушевалась Лоранс.
– Просто он ревнует.
– Но он ревнует не к тебе! – вдруг стала выкрикивать Лоранс. – Он не тебе завидует! Он исходит завистью, что ты как сыр в масле катаешься! Вот что ему нужно, и все, я-то знаю! Сам он скряга, каких свет не видывал, и любая твоя покупка ему как нож в сердце. В этом вся его зависть, клянусь тебе!
Такой Лоранс мне очень нравилась: свободной, гневной, с почти простым лицом, открытым голосом. Именно такой я ее обожал – циничной, вспыльчивой, естественной, черствой, – она не хотела видеть в себе этого, не хотела так выглядеть. Она представляла себя и старалась казаться авторитетной, идеальной, ровной, интеллектуальной, эрудированной, наивной, мечтательной… Короче, она убеждала себя, да и другим пыталась внушить, что она совсем не та, что есть на самом деле. Мне кажется, в этом и заключается одно из самых страшных и распространенных несчастий рода человеческого – в бегстве от самого себя, в потаенном и всегда ненасытном стремлении к чему-то противоположному, что становится по-настоящему опасным, если подвергается сомнению все существо в целом. Если же говорить обо мне, то я лишь хотел выглядеть чуть серьезнее и трудолюбивее, не таким легкомысленным и рассеянным – чуть больше того, чуть меньше этого, и только. Я не обнаруживал в себе какого-нибудь явного недостатка или сомнительного достоинства, чтобы возжелать совершенно противоположного – может, правда, из лени, а может, из скромности, что, в конце концов, достойно уважения.
Эта стычка нас опустошила – скорее даже не из-за навязанных нам извне проблем, а из-за невысказанного. Я пошел переодеться, снял обновку и нацепил сорочку с воротником в виде банта. Закрыл за собой дверь и рассмеялся, вспомнив, как преподал Лоранс урок из жизни насекомых – в частности, ос – времен Аристофана. А с бедолагою Ксавье она еще разберется при ближайшей встрече. И совсем не важно, буду ли я при этом присутствовать, – я уже заранее повеселился.
Глава 5
Уже пробило три часа, а к четырем нас ждал мой тесть; но тут позвонил Кориолан: «Нам надо срочно увидеться». Никого не предупредив, я скатился по лестнице и добежал до «Льон де Бельфор». Кориолан уже сидел там. Он почти кинулся ко мне. Два нетипичных для идальго чувства были написаны на его лице: удовлетворение и ужас. Наконец он вытащил из кармана чек на сто тысяч франков, выписанный на мое имя издательством «Дельта Блюз».
– Ты представляешь, – закричал он, – представляешь? Этот гад еще несколько месяцев тому назад должен был тебе все выплатить! Вчера вечером я завернул к нему, на всякий случай, подрать глотку, и он мне выдал это! Боже мой, что теперь нам делать? – спросил он, испуганно озираясь.
– Ну уж точно под кустом это не зароем. Иди с чеком в мой банк, вот обрадуется тип в окошечке… Да, еще я выпишу другой чек на твое имя. Возьми немного денег и оставь их в конверте у консьержки на бульваре Распай. Я должен сейчас идти к тестю, Лоранс меня уже, должно быть, обыскалась. Я тебе позвоню.
– Постой, постой! – крикнул Кориолан. – Подпиши чек на обороте.
Я подмахнул и кинулся домой. И – подарок судьбы – один из тех, что она изредка подбрасывает: Лоранс стояла на лестнице и улыбалась.
– Я так и знала, что ты пошел разогревать мотор! Одиль уже тебя искала под фортепиано…
– Не машина – чудо! Я бы себе вовек не простил, если бы ее испортил.
– Какой ты все-таки ребенок! Но ребенок, который ухаживает за своими игрушками, и это уже неплохо…
– Расскажи об этом своему отцу: «Венсан хорошо ухаживает за своими игрушками» – пролей бальзам на его сердце.
Лоранс засмеялась, машина сразу завелась, и мы отправились к Порт Отей. На светофоре Лоранс оглядела меня с головы до ног.
– Так тебе все-таки лучше, – заключила она; на мне был ее любимый синий костюм в тонкую серую полоску и серый с синим галстук того же оттенка, что и костюм, естественно. Думаю, я был похож на молодого итальянского промышленника, только что заключившего выгодную сделку. Что бы там ни было, за семь лет я привык не придавать значения чужому мнению, а ведь когда-то это выводило меня из равновесия: я тяжело перенес «мою», вернее, «нашу» первую примерку у портного – Лоранс позаботилась обо всем, кроме моей ущемленной мужской гордости; но так как она позаботилась и о том, чтобы оплатить счета, досада моя скоро улетучилась.
Особняк ее отца в Булонском лесу был построен в стиле тридцатых годов. Хозяин заставил большие прямоугольные холодные комнаты мебелью эпохи Людовика XV (как сам он признавался, не столько эстетики ради, а чтобы вложить капитал). Кориолан мне говорил, что почти все здесь – подлинное (в мебели, как и в музыке, он знал толк). Я пригласил Кориолана свидетелем на свою свадьбу, тогда-то он и обошел весь дом; а вечером его обнаружили в комнате для гостей мертвецки пьяным и в объятиях горничной. Ниже упасть в глазах моей новой родни было просто невозможно; очевидно, он бы менее оскандалился, если бы его застали с маленькой девочкой, но из порядочной семьи. Так, к моему отчаянию, прямо в день женитьбы я тоже стал в семье парией, и только благодаря бурным рыданиям тещи свадьба ее единственной дочери не закончилась в комиссариате полиции.
Дверь нам отворил одетый в ливрею новый дворецкий; меня это ничуть не поразило, Лоранс же вскрикнула срывающимся голосом:
