– А на что у вас есть время? – сказала я.
– Ни на что. Ни времени, ни сил, ни желания. Если бы я был способен хоть на что-нибудь, я бы полюбил тебя.
– Что бы это изменило?
– Ничего, для нас ничего. Во всяком случае, думаю. Просто я был бы из-за тебя несчастлив, а сейчас мне хорошо.
Я спросила себя, не предостережение ли это в ответ на мои недавние слова, но он положил мне руку на голову, даже как-то торжественно.
– Тебе я все могу сказать. И мне это нравится. Франсуазе я не мог бы сказать, что не люблю ее, но по- настоящему в наших с ней отношениях нет прекрасной и устойчивой основы. Основа всему – моя усталость, моя скука. Великолепная, надо сказать, основа, прочная. На таких вещах можно создавать крепкие и длительные союзы: на одиночестве, скуке. По крайней мере она неподвижна.
Я подняла голову с его плеча:
– Но ведь это все такая...
Я едва не добавила «чепуха» – так все во мне протестовало против его слов, но промолчала.
– Такая – что? Итак, легкий приступ юношеского негодования?
Он с нежностью рассмеялся.
– Мой бедный котенок, ты такая юная, такая безоружная. Такая обезоруживающая, к счастью. Это меня и успокаивает.
Он отвез меня в пансион. На следующий день я должна была завтракать с ним, Франсуазой и каким-то их приятелем. На прощание я поцеловала его через открытое окно машины. Лицо его осунулось, он выглядел старым. Эта старость больно резанула меня и на минуту заставила любить его еще больше.
Глава 4
Назавтра я проснулась в приподнятом настроении. Отсутствие солнца всегда шло мне на пользу. Я встала, подошла к окну, вдохнула парижский воздух, без всякой охоты закурила. Потом снова легла, не забыв взглянуть в зеркало, где обнаружила синеву под глазами и довольно занятную физиономию. Короче, интересную внешность. Я решила попросить хозяйку с завтрашнего дня включить отопление, потому что это уже переходило всякие границы.
«Здесь собачий холод», – сказала я громко, и мой голос показался мне хриплым и смешным. «Дорогая Доминика, – добавила я, – вы страстно влюблены. Надо начать лечение: вам прописаны прогулки, разумное чтение, молодые люди, может быть, неутомительная работа. Вот ведь как».
Я невольно была полна симпатии к себе. Что из того, чувство-то юмора у меня ведь сохранилось, черт побери! Мне было хорошо в моей шкуре. Я просто создана для страстей. К тому же впереди – завтрак с предметом сих страстей. Я отправилась к Люку и Франсуазе с недолговечным ощущением свободы, как после причастия, – оно было вызвано физической эйфорией, происхождение которой мне, конечно, было известно. Я на ходу вскочила в автобус, и кондуктор, воспользовавшись этим, обнял меня за талию под предлогом помощи. Я протянула ему талон, и мы обменялись понимающими улыбками, он – как мужчина, неравнодушный к женщинам, я – как женщина, привыкшая к мужчинам, которые неравнодушны к женщинам. Я стояла на площадке, держась за поручень; автобус скрежетал по мостовой, немного трясло. Очень хорошо мне было, очень хорошо от этой бессонницы, которая свила гнездо во мне где-то между челюстями и солнечным сплетением.
У Франсуазы уже сидел какой-то незнакомый мне приятель – толстый, красный, неприветливый человек. Люка не было, потому что, как объяснила Франсуаза, он провел ночь с какими-то клиентами-бельгийцами и встал только в десять часов. Эти бельгийцы со своим Монмартром порядком досаждают. Я увидела, что толстяк смотрит на меня, и почувствовала, что краснею.
Вошел Люк, у него был усталый вид.
– А... Пьер! – сказал он. – Как дела?
– Ты меня не ждал?
В нем было что-то агрессивное. Может быть, просто оттого, что Люк удивился его присутствию, а моему – нет.
– О чем ты говоришь, старик, что ты, конечно, ждал, – ответил Люк, вымученно улыбаясь. – Есть что- нибудь выпить в этом доме? Что это за соблазнительная желтая жидкость в твоем стакане, Доминика?
– Чистое виски, – ответила я. – Вы уже его не узнаете?
– Нет, – сказал он и сел в кресло, как садятся на вокзале, на самый краешек сиденья. Потом взглянул на нас – тоже каким-то вокзальным взглядом, рассеянным и равнодушным. Вид у него был ребяческий и упрямый. Франсуаза засмеялась.
– Мой бедный Люк, ты выглядишь почти так же плохо, как Доминика. Кстати, моя дорогая девочка, я собираюсь положить этому конец. Я скажу Бертрану, чтобы он...
Она стала объяснять, что скажет Бертрану. Я не смотрела на Люка. Слава богу, между нами никогда не было никакого заговора относительно Франсуазы. Это было даже забавно. Мы говорили о ней между собой как о любимом ребенке, который доставляет нам немало беспокойств.
– Развлечения такого рода никому не идут на пользу, – ответил тот, кого звали Пьером, и я вдруг поняла, что, по-видимому, из-за поездки в Канны он все знает. Этим и объясняется его с самого начала уничтожающий взгляд, его сухость и полунамеки. Я вдруг вспомнила, что мы его там встретили и что Люк говорил мне о его увлечении Франсуазой. Должно быть, он негодовал, быть может, болтал лишнее. В стиле Катрин: ничего не скрывать от друзей, оказывать услуги, открывать им глаза и т. д. И если Франсуаза узнает, если будет смотреть на меня с презрением и гневом, что так ей несвойственно и, по-моему, мною вовсе не заслужено, что я буду тогда делать?
– Идемте завтракать, – сказала Франсуаза. – Я умираю от голода.
Мы пошли пешком в ближайший ресторан. Франсуаза взяла меня под руку, мужчины шли за нами.
– Какая славная погода, – сказала она. – Обожаю осень.
И не знаю почему, эта фраза напомнила мне комнату в Каннах и как Люк, стоя у окна, говорил: «Тебе нужно принять ванну и выпить виски, потом все пойдет хорошо». Это было в первый день, мне было не очень хорошо; потом было еще пятнадцать – пятнадцать дней с Люком, дни, ночи. И больше всего на свете я хотела сейчас именно этого, но это наверняка никогда больше не вернется. Если бы я знала... Хотя, если бы я и знала, ничего бы не изменилось. Есть такая фраза у Пруста: «Счастье очень редко прилетает именно к тому желанию, которое его призвало». В эту ночь они совпали: когда я приблизила лицо к лицу Люка – а я так этого хотела всю неделю, – мне даже стало дурно, быть может, просто потому, что внезапно исчезла пустота, составлявшая, в общем-то, мою жизнь. Пустота, возникавшая от ощущения, что моя жизнь и я существуем врозь. А в тот момент я почувствовала, что наконец мы с ним вместе, и эта минута, может быть, лучшая.
– Франсуаза! – послышался голос Пьера позади нас.
Мы обернулись и поменялись спутниками. Я шла впереди, рядом с Люком, мы шагали в ногу по рыжей улице, и думали мы, по-видимому, об одном и том же, потому что он бросил на меня вопросительный, даже требовательный взгляд.
– М-да, – сказала я.
Он грустно пожал плечами: незаметное движение, подчеркнувшее выражение лица.
Он вынул сигарету из кармана, закурил ее и на ходу протянул мне. Всякий раз, когда ему бывало не по себе, он прибегал к этому средству. При том, что он начисто лишен закоренелых привычек.
– Этот тип знает о нас с тобой, – сказал он.
Он сказал это задумчиво, но страха не чувствовалось.
– Это серьезно?
– Он не сможет долго противостоять искушению утешить Франсуазу. Добавлю, что за словом утешения в данном случае не стоит никаких крайностей.
На минуту я восхитилась его мужской доверчивостью.
– Это тихий болван, – сказал он. – Бывший сокурсник Франсуазы. Тебе это что-нибудь говорит?
Мне это кое-что говорило.
– Меня это огорчает в той же мере, в какой это может быть неприятно Франсуазе, – добавил он. – Тем более что речь идет о тебе...
