балконной двери, и на свету четко вырисовывался овал ее лица, рисунок губ, контуры тела, и Эдуар почувствовал, что его желание и недоверие возвращаются к нему. Вновь побежали стрелки часов, равенство исчезло, они снова были любовниками.
– Я пригласила Жолье завтра на обед, – сказала Беатрис. – Если тебе это не по душе или как-то стесняет, пообедай где-нибудь еще. Может, позвонишь своему другу Курту, а?
Все это было сказано в крайне неприятном тоне. Впервые за десять дней.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Эдуар.
Он вдруг совершенно растерялся. Напрасно он был переполнен ею все эти десять дней, прислушивался к ней, интересовался ее мнением. Напрасно стал читать свою пьесу. Напрасно стремился хоть что-то разделить вместе с ней. Он переступил линию обороны. И она этого не потерпит.
– Я имею в виду, что ты несколько легкомысленно обошелся со своим другом Куртом. Ты должен был бы предупредить его относительно Тони. Иначе получается, что ты сыграл с ним некрасивую шутку, разве нет?
Эдуар вздрогнул:
– Но ты же знаешь, как все это произошло! И потом, ничего еще не решено, и я ни секунды не думал…
– Да, я знаю, что ты не думал, – сказала Беатрис. – Но в таком случае не читай мне мораль по поводу того, что я не интересуюсь делами других. Что касается Жолье, я хочу, чтобы завтра ему было весело со мной, и не думаю, что присутствие некоего молодого человека с опрокинутым лицом мне в этом поможет.
– Но почему у меня будет опрокинутое лицо? – спросил Эдуар.
Почва ушла у него из-под ног. Свет перевернулся, и эта женщина, жестокая и презирающая, темные глаза которой смотрели на него с какой-то каменной враждебностью, совсем не была похожа на ту нежную и мягкую, которая десять минут назад гладила его по голове и говорила с ним о его работе.
– Да, у тебя будет опрокинутое лицо, потому что ты будешь сидеть и думать, что пять лет назад я бросила тебя из-за него; ты будешь предаваться печальным воспоминаниям и жалеть себя изо всех сил. Я все думаю, зачем ты делаешь это через пять-то лет? Ты думаешь только о прошлом. У меня прошлое вызывает скуку. Я едва помню, какой ты тогда был. Помню только, что ты был, кажется, более худощавым и менее искусным в постели. Когда ты говоришь о нашей прежней любви, у меня всегда такое ощущение, что речь идет о ком-то другом. Ты был случайным эпизодом для меня, Эдуар, запомни это – случайным.
– Я это знал, – сказал Эдуар. – И теперь знаю. Я всегда только случайность. Это единственно возможная для меня роль, ведь так?
Беатрис улыбнулась:
– У меня и бывают только случайности – более или менее долгие. Но, что бы ты ни думал, Эдуар, их продолжительность не всегда зависит от меня.
– Тебе скучно со мной, ведь правда?
В голосе Эдуара слышалось нечто вроде ужаса; как он может задавать такие прямые и такие опасные вопросы? Он обещал себе, что будет просто жить рядом с Беатрис, приучая ее к себе и не выясняя отношений, наоборот, делая так, чтобы все казалось ей неизбежным и естественным. А что, если Беатрис ответит ему: «Да, мне скучно с тобой»? Что ему тогда делать? Уйти и не жить, а едва теплиться вдали от нее, не умирая, умирать? Ведь он знал, что она способна твердо сказать «да», способна отречься от него, отбросить два последних месяца, все ночи любви, крики и стоны, способна забыть его раз и навсегда.
– Если б мне было скучно с тобой, я бы с тобой рассталась, – сказала Беатрис. – Я нахожу, что ты несколько нервозен, но уж никак не скучен.
Она засмеялась, и от напряжения не осталось и следа.
– Сегодня вечером очень хороший вестерн по телевизору, – сказала она. – Должно быть, уже идет. Приведи в порядок свои бумаги и больше не рви их. Я не собираюсь проводить свою жизнь за их склеиванием. Я вообще терпеть не могу что-то склеивать.
Эдуар остался лежать на кровати, обессиленный, словно ему удалось избежать смертельной опасности. Его будто избили, не оставив живого места: Беатрис не любила его, она никогда его не полюбит и в один прекрасный день бросит. Она снова стала жестокой незнакомкой прежних времен, но он, к своему удивлению, почувствовал, что привычное отчаяние ему приятно.
Глава 11
– Ты становишься все красивей и красивей, – задумчиво сказал Жолье.
Он вытянул руку и слегка качнул гамак Беатрис. Он сидел в кресле у ног Беатрис; Эдуар сидел с другой стороны, и вдвоем они составляли ее обрамление – юноша и умирающий мужчина, будто аллегория. Жолье, как всегда, был элегантный, живой, изящный. Только глаза стали больше и как-то потускнели, они казались двумя лужицами, непонятно как оказавшимися на этом лице, излучавшем иронию. Они говорили о театре, литературе, о политике, и Жолье был непринужденным и веселым. Иногда он покашливал с рассеянным видом, и тогда Беатрис пристально смотрела на него, прямо в глаза, но он ни разу и бровью не повел. В конце ужина Эдуар собрался было уйти под каким-то предлогом, но Жолье сказал ему, вежливо, но повелительно, что незачем уходить так рано, что для него, Жолье, большое удовольствие увидеться с ним снова.
– Вы тоже стали красивее, – сказал он, поворачиваясь к Эдуару. – Пять лет назад в вас было очарование юности, но сейчас вы приобрели нечто большее. Знаете, мне очень нравятся ваши пьесы. Особенно последняя, хотя она несколько грустновата для человека моего возраста.
Он говорил совершенно искренне, и Эдуар это почувствовал. Ему всегда становилось неловко, когда хвалили его пьесы, но в голосе Жолье слышалось спокойное одобрение и подлинное товарищество: когда люди одной профессии говорили о своем деле. Беатрис, которая слушала их, посматривая то на одного, то на другого, потянулась и встала с гамака.
– Простите, я на минуту, – сказала она, – мне нужно позвонить Раулю. Думаю, я все-таки соглашусь сниматься у него.
Она ушла, и они оба смотрели ей вслед. Потом взгляд Жолье встретился со взглядом Эдуара.
– А вы все так же влюблены, – сказал он.
Он улыбнулся доброй улыбкой, и Эдуар без всякого усилия тоже ему улыбнулся. Теперь, когда они сидели вдвоем, он отчетливее видел морщины на лице Жолье, вокруг рта и в уголках глаз – пробное наступление по всему фронту, – шрамы, оставленные не старостью, а чем-то другим, возможно, чересчур быстро усвоенной привычкой страдать втихомолку.
– Я тогда очень переживал за вас, – продолжал Жолье. – Вас не смущает то, что я об этом говорю?
– Нет, – ответил Эдуар. – Наоборот.
– Переживал, потому что вы казались мне совершенно незащищенным. Если бы я знал, что вы пишете, я бы тревожился гораздо меньше.
Он закурил сигарету, закашлялся, посмотрел на свою сигарету отрешенно и злобно и затянулся еще раз с видимым удовольствием.
– Я действительно был тогда очень несчастен, – сказал Эдуар.
– О да, – согласился Жолье, – это было заметно. Я говорил Беатрис, что вас нужно пощадить, но бережное обращение не самая сильная ее черта, как вам известно.
Он засмеялся, закашлялся и вдруг, сразу обессилев, бросил сигарету на землю и раздавил каблуком.
– Надоело! – сказал он. – Смерть что? Бог с ней, со смертью, надоели бесконечные стычки с окурками, вот что ужасно…
Он бросил на Эдуара быстрый взгляд, а тот буквально окаменел.
– Вы, конечно, уже все знаете, – продолжал Жолье, – уверен, что Тони д'Альбре, этот ужас в юбке, вам все уже рассказала. Беатрис, конечно, хотелось, чтобы я говорил о своей близкой кончине, но я получил старое доброе провинциальное воспитание, и оно не позволяет мне говорить о своих болезнях с дамами. А они, наоборот, это любят…
– Вы сильно страдаете? – спросил Эдуар.
Жолье поколебался, с интересом взглянул на свои часы и ответил:
