и на привлекательность, было теперь для Эдуара лицом друга, которому можно доверять. И вот что любопытно – все, что делал Никола, всегда было не слишком уместно – смех, шутки, жесты и признания, особенно когда был в подпитии, – зато все, чего он старался не делать, получалось деликатно и умно. Никола умел промолчать, отвернуться, не улыбнуться именно тогда, когда нужно, что говорило о его добром сердце.
– Оставим пьесу, – сказал Эдуар, – ты думаешь, я действительно раздражаю Беатрис?
– Раздражаешь, – ответил Никола. – Ты вне фильма, значит, ты лишний. И обрати внимание, ты всегда мешаешь: появилась чья-то тень – это твоя тень, если кто-то оказался перед камерой, то это ты; если в магнитофоне помеха, значит, ты кашлянул…
– Что правда, то правда, – признал Эдуар. – Но что делать, если без нее я чертовски несчастен.
Он кивнул на Беатрис, которая, подняв глаза к небу, казалось, изничтожила самолет, с гулом пролетавший мимо. Она стояла, задрав голову, и притопывала ногой, и среди всех тех, кто составлял технический персонал и небольшую толпу зрителей, тоже ждавших, когда этот никому не нужный самолет наконец пролетит, она выглядела самой нетерпеливой и самой злобной. Никола засмеялся.
– Без этой ведьмы!.. – сказал он.
И Эдуар засмеялся вместе с ним и повторил «без этой ведьмы» с радостным испугом нашкодившего школьника.
– Что же мне придумать? – продолжал Эдуар. – Что придумать, чтобы стать полезным? Я даже мести не умею, хотя…
– Нет, – сказал Никола, – ты не из нашего профсоюза, и навыка у тебя нет. Не знаю, старик, ищи… А пока, – сказал он, поднимаясь, – мне пора.
И он двинулся к съемочной площадке и встал перед камерой. Воцарилась искусственная тишина: Беатрис, глаза которой были полны слез, бросилась к юному блондину и уткнулась ему в плечо. И вот тут-то в голове Эдуара зародилась гениальная мысль.
В тот же вечер в баре отеля они вчетвером сидели у камина, слушая шум дождя, который в кои-то веки пошел тогда, когда его ждали. Тони д'Альбре, которая только что вернулась из Парижа (она исчезла, как только убедилась, что Беатрис целиком вошла в роль), была на вершине блаженства. Контракт Эдуара с Америкой был подписан, фотографии съемок уже появились в прессе и были замечены, и все складывалось для нее как нельзя лучше в этом лучшем из миров. В действительности Тони д'Альбре так увязла в личной жизни своих артистов, их карьере и прибылях, часть которых шла и ей, что забывала о своей личной жизни. Порой она вдруг вспоминала – как бы из приличия, – что она тоже женщина, и тогда она устремлялась к какому-нибудь молодому дебютанту, растерянному, но готовому на все, тащила его в постель, и потом одну-две недели торжественно водила его по коктейлям, как комнатную собачонку. Чтобы забыть еще через неделю в каком-нибудь темном углу. Время от времени, уже позже, когда говорили о Жераре Л. или об Иве Б., она задумывалась, вспоминала и вздыхала: «Ах этот, если бы я тогда захотела…» Подразумевалось, что она не только хотела иметь бедного малого рядом с собой, но и могла, и лишь ввиду отсутствия времени, а также ввиду «принесения себя в жертву ради моих цыпляток» Тони д'Альбре не смогла обеспечить карьеру и составить счастье этого бедолаги. (По ее интонации можно было даже подумать, что он хранит в своей душе воспоминания о Тони как о доброй фее Мелузине, вечно заваленной работой, и как о неистовой и счастливой любовнице.) Этим и ограничивалась у Тони жизнь сердца, еще у нее была где-то в провинции тяжело больная мать, на ее мучения она ссылалась всякий раз, когда обсуждала свои гонорары. Даже Беатрис, в которой сочетались макиавеллиевская хитрость и природная жестокость, не могла понять, существует ли на самом деле мадам д'Альбре, агонизирующая вот уже пять десятков лет.
– Мне нужно завтра уехать, – грустно заявил Эдуар.
Его заявление троица встретила по-разному: на лице Никола отразилось участливое недоумение, на лице Тони – любопытство, а на лице Беатрис – облегчение.
– А почему завтра? – спросила она.
Спросила так, как спрашивают: «А почему не позавчера?»
– Это не от меня зависит. Во-первых, переделки в пьесе, – ответил Эдуар, будто извиняясь. – Так они мне надоели. А во-вторых, «Шоу-Шоу»…
– А что «Шоу-Шоу»? – всполошилась Тони.
Это был американский еженедельник, наиболее читаемый театральной публикой. Одно его название заставляло трепетать от восторга всех импресарио и всех актеров Америки и Европы.
– Ну-у… а разве я вам не говорил? – небрежно сказал Эдуар. – Когда они узнали, что моя пьеса пойдет в Нью-Йорке, они попросили меня написать для них что-нибудь на мое усмотрение, и я предложил им материал о съемках Рауля.
– И что?
Тони затаила дыхание.
– Вы, может быть, не знаете, – продолжал Эдуар, – но Рауль там довольно известен после своего последнего фильма. Как он назывался?..
– «Плоды зари», – мгновенно вставила Тони.
– Вот-вот, – сказал Эдуар. – «Плоды зари». Ведь он имел огромный успех, так ведь?
– Ну да, – сказала Тони, уже выходя из себя, – это все знают, и что же?
– Да то, – сказал Эдуар спокойно, – что им бы хотелось иметь статью французского автора о съемках французского режиссера. Вот и все.
Выражение лица у всех троих, глядевших на него во все глаза, совершенно изменилось: на лице Никола отобразилось нечто вроде недоверчивого веселья, на лице Беатрис – крайнее удивление, и смесь гнева и тревоги на лице Тони.
– И что же? – почти взвизгнули обе женщины.
Эдуар изобразил удивление.
– Ну вот, – сказал он, – всю неделю, с тех пор как получил от них телеграмму, я пытался собрать хоть какой-то материал, совался и туда и сюда, но, мне кажется, только всем мешал, поэтому и не решался докучать всем своими вопросами, о работе оператора, например, или об отношении актеров к тексту и т. д…
– Но почему же ты мне ничего не сказал? – пророкотала Беатрис.
Никола встал, отошел в другой конец комнаты и облокотился о стойку бара. Плечи его нервно вздрагивали, будто он сдерживал рыдания. Эдуар глубоко вздохнул, чтобы не рассмеяться вслед за ним.
– Я не хотел надоедать тебе, Беатрис, – ответил он. – Тебе и так приходится нелегко – целый день работа и еще вечером какие-то вопросы. Что касается Рауля… Что, по-твоему, я должен был говорить Раулю? О чем? Я же ничего не понимаю в кино! Я так и объяснил этим типам из «Шоу-Шоу»!
– То есть как? – сказала Тони. (Она поднялась, она была бледна, и Эдуар почти любовался ею.) – Вы что же?.. Отказались?..
– Да, я им уже написал, – ответил Эдуар. – Не знаю, впрочем, послал я письмо или нет…
Он встал, в свою очередь, и сделал вид, что ищет письмо в карманах. Никола, который, успокоившись, вернулся к ним со стаканом в руке, тут же уронил его и опустился на колени, чтобы собрать осколки.
– В этом нет, – сказал Эдуар, – и в этом нет, но я точно его еще не отослал. Отправлю завтра из Парижа.
Повисло изумленное молчание. Никола, все еще на четвереньках, не удержался и протяжно застонал; потом наконец присоединился к остальным – глаза его были полны слез.
– Эдуар, – сухо сказала Тони, – сядьте! Давайте сядем все. Эдуар, вам нужно сделать эту статью. Нужно, вы понимаете меня, Эдуар? Нужно – и все.
Эдуар сел, вид у него был крайне растерянный. Всеми силами он старался не встретиться взглядом с Никола.
– Но что я должен написать? – спросил он. – Мне бы не хотелось раздражать Рауля, я и так все время путаюсь под ногами, я…
– Ну и что! – громко крикнула Тони. – Ну и что из этого? Всегда под ногами кто-то путается! Но не всегда путается корреспондент из «Шоу-Шоу», черт подери! А Рауль? Кто такой Рауль? Рауль – режиссер, и его фильм очень скоро пойдет в Америке! Так что вы увидите, есть у него время или нет отвечать на ваши
