говорил: «Повтори, повтори, что ты меня любишь, поклянись мне, повтори еще раз», и так всю ночь напролет. И она видела, как встает светлая заря счастья, утомления и роковой неизбежности.
О роковой неизбежности думал и Эдуар, когда вспоминал признание Беатрис две недели тому назад. Ни на одну секунду и вопреки намекам, его удивлявшим, он не думал, что Беатрис полюбила его за новоиспеченную славу, за возникшую известность. Он уважал Беатрис, он в ней не сомневался – его сомнения распространялись только на отношение Беатрис к нему. И он был по-прежнему уверен, что живет на вулкане, ожидая, что в один прекрасный день она сбросит его оттуда с шумом и грохотом. Но теперь, после ее признания в любви, его отставка, их разрыв покажутся ему предательством, противным, заурядным, а не стихийным бедствием, какого он ждал. Беатрис нарушила правила игры, сделав свою ставку, она смошенничала, спутав ему карты. Он досадовал на нее не потому, что она лгала ему, а потому, что, вполне может быть, говорила правду. «Я не в силах вынести ни правды, ни счастья», – думал он о себе, и эта мысль только удваивала его презрение к себе, удваивала его сомнения и сожаления. «Куда исчез его великолепный палач? Откуда взялась влюбленная в него женщина?» И когда Беатрис приникала к нему, заботясь теперь о его наслаждении даже больше, чем о своем, Эдуар, хоть и покоренный и очарованный ее неумолимым искусством, чувствовал странную ностальгию по той, иной женщине – той же самой, конечно, – но в которой было больше эгоизма, властного и бесстыдного… Беатрис могла быть неотразимой и в своих требованиях, и в своем послушании, и она это знала. Но она не знала, до какой степени готов ей покоряться Эдуар. И до какой степени он любил ее, когда она, по-королевски, в любой миг могла позвать его в спальню и, даже не дав времени раздеться, без всяких предварительных прикосновений, давала ему четкие указания, потом грубые приказы и, наконец, оскорбляла самыми последними словами. Когда, забыв о нем, будто он был предмет или случайность, она откидывала голову, утыкалась, заглушая крики, в подушку. Вот тогда она сливалась с мифом, созданным Эдуаром, не отличалась от его воспоминаний. Этой свирепой жрице он и отдал всего себя. С первой же ночи, проведенной с ним, она приобщила его к своему кощунственному и огневому культу, сделав из умеренного приверженца удовольствий, каким он был до тех пор, слепого фанатика.
Глава 21
Жолье умирал. Беатрис ждала со дня на день, когда же он решится, но прошла неделя, а он становился все рассеянней и словно забыл о собственной смерти. Его врач – друг и соучастник одновременно – говорил с некоторым испугом о временном улучшении, и Беатрис боялась, как бы Жолье не дрогнул в последнюю минуту; боялась, что однажды, придя к нему, не увидит его как обычно лежащим на спине и глядящим в потолок, не увидит на полу пустые ампулы, что слуга объявит ей бесцветным голосом: «Мсье уехал в больницу». В больнице, она знала, у него отнимут смерть, которую он для себя выбрал. Его муки продлят там на некоторое время, но ни она не сможет помочь ему, ни он сам. Эта мысль пугала ее. Но за кого она боялась? Разве это был Жолье, неотразимый Жолье, любитель походить пешком и побегать за юбками, влюбленный в улицы и во всех уличных женщин? Жолье, созданный, чтобы летать на самолетах, жить в столицах и ночевать в случайных постелях? Свой человек за кулисами и в ложах, справлявшийся и с успехом, и с провалом? Эрудит, способный на беззлобные выходки, мужчина, обожающий бессердечных женщин, охотник, вечно идущий по следам, разве это он – мумия с неподвижными голубыми глазами, которая никуда уже не способна бежать, сбежать, избежать – не способна покончить с собой? Чего она требует от этих останков, пропитанных морфином, которые не находят времени умереть, как Жолье не нашел времени полюбить? Однажды, когда она была у него, он по неловкости разбил одну ампулу, потом вторую, и лоб Беатрис покрылся испариной, так же как у него самого, пока он наконец не справился со шприцом. Да, она боялась за него. А что, если в выбранный им день он не сможет, физически не сможет сделать те три простых движения, из которых состоит укол, что тогда? Но в тот же день, во второй половине, Жолье улыбнулся ей прежней улыбкой, наклонился и выдвинул второй ящик ночного столика: там лежал готовый, полный до краев, большой шприц и, казалось, выжидал. Беатрис смотрела на него с таким же ужасом и восхищением, как на револьвер, кинжал, короче говоря, как смотрела бы на любое оружие; но оружие было, по крайней мере, красивым. А это… ум, душа, взгляд Жолье – все будет уничтожено обыкновенной бесцветной жидкостью из стеклянного шприца… Она подняла взгляд и встретилась глазами с Жолье – в них была та же растерянность и то же почтение, что и у нее.
– Странно, правда? – спросил он, задвигая ящик.
Он взял себя в руки, он стал самим собой. Это была хорошая минута, минута, когда морфин разрушил и уничтожил боль и на секунду приостановился, прежде чем яростно броситься на поиски новой жертвы. Следующей его жертвой будет мозг Жолье, ясность его ума. Самим собой он был теперь в промежутке между прерванным приступом боли и неизбежным отупением. Но промежутки были все короче и короче.
– Не волнуйся, – твердым голосом проговорил Жолье, – я не выпускаю эту женщину из виду…
Он называл свою боль «эта женщина», был с ней обходителен и говорил, как о любовнице, которая была навязчивее и глупее других.
– Этой ночью я еще видел хорошие сны, – сказал он. – Вот только не знаю, куда мне себя колоть. Бедра стали как сито… Битва должна закончиться не из-за отсутствия бойцов, а из-за отсутствия поля боя как такового. Не надоело тебе здесь сидеть?
– Нет, – сказала Беатрис. – Правда нет. Это уже вошло в привычку – приходить каждый день. И мне это нравится. Мне будет вас недоставать, – искренне сказала она.
– У меня есть преимущество перед тобой, – сказал он, – единственное, заметь, – мне не будет тебя недоставать; и всего остального тоже, я полагаю. Ты веришь во что-нибудь?
– Я? – переспросила Беатрис.
Она колебалась. Она считала себя неверующей, но время от времени, когда жизнь была, с ее точки зрения, к ней несправедлива, ей случалось вспоминать о Боге. Она представляла его сидящим, с окладистой седой бородой, то как строгого судью, который высказывается в ее защиту, то как беспомощного дряхлого старика. От этой картинки до настоящей веры…
– Нет, – сказала она, – но не вижу причин, почему бы не верить.
– Конечно, – согласился Жолье, – равно как нет их и чтобы верить. Хотя купить только один билет и только в один конец мне кажется скупердяйством…
– Да, на вас это не похоже, – улыбнулась Беатрис.
Они обменялись взглядом, понимающим, любовным.
– Забавно, как трудно принять решение, если знать, что оно последнее, – сказал Жолье. – Здоровый не колеблется ни секунды, прежде чем сделать ребенка или убить человека на войне… А став развалиной, никак не может решиться расстаться с бесполезным мешком костей…
И жестом, полным иронии, он указал рукой на собственное тело. Беатрис успокоилась. Теперь она знала, что Жолье справится. А какое-то время она за него боялась. «Я успокоилась, а с чего? – подумала она. – Он же умирает… Я схожу с ума!» Ей захотелось рассмеяться.
– Завтра принеси мне мимозу, если найдешь где-нибудь, – попросил он. – Мне хочется мимозы, теперь у меня бывают причуды, как у беременных. И почему бы не разрешиться от бремени собственной смертью, а?
Глаза у него стали закрываться. Беатрис встала и пошла к дверям. У дверей она обернулась. С открытыми глазами он следил за ней удивительным взглядом, потом поднял кулак над головой, на манер испанских республиканцев, – жест, символизирующий боевое товарищество, который так ему не шел. Беатрис вернулась.
– Нет, – сказала она, – это не для нас.
Она наклонилась к нему и прижалась горячими свежими губами к его, чуть теплым, думая про себя: «Прощай».
Беатрис не удивилась, когда, придя на следующий день, застала Жолье спящим – он уже не приходил в сознание. Она положила мимозу на подушку, села в знакомое кресло и стала ждать, когда он умрет, – она сидела так больше часа. Сидела и ни о чем не думала. Когда он вдруг очнулся и повернул голову к окну, она не пошевелилась. Стемнело. И когда чуть позже вошел слуга, чтобы зажечь лампу, она увидела, что Жолье вдруг вытянулся на кровати, и, скрывая от слуги его смерть, пошла к двери, даже не взглянув в сторону кровати.
На улице Беатрис с трудом нашла такси, шел дождь, от всего этого она разнервничалась. Только через
