Казаки прощались с атаманами.
Северин и Савула стояли рядом на песчаном холме, будто на своей свежей могиле. Оба без шапок, без сабель, безоружные.
Позади них – старшины, прошедшие весь путь с Наливайко и не пожелавшие оставить его.
Подходили казаки, низко кланялись, целовали в жесткие усы, в заросшие впалые щеки.
Только сторонники казненного Лободы не подходили прощаться. Ждали, отводя глаза в сторону, быть может, стыдясь своих прежних мыслей.
Шептал, став на колени, монах Иннокентий, и молились женщины за атамановы души. А души еще не отделились от тел, еще не отлетели и живым блеском светились в глазах.
– Прощевайте, браты, прощевайте!
Савула наклонял и вновь вскидывал к яркому солнцу курчавую голову. Щурил веселые зеленоватые глаза. Похоже, не на смерть собрался батька Савула, а, загостившись, возвращался домой.
– Крепче давай почеломкаемся, дадька Юрко! Помяни меня тут доброй чаркой, а я тебя ни в раю, ни в пекле не позабуду.
Говорил негромко, будто спокойно. Дерзкой улыбкой загородив от людей непослушные мысли…
Вверху над табаром вдруг запел, повиснув в воздухе, осмелевший жаворонок. Савула поднял к нему глаза, на мгновенье исчезло все, кроме этой песни.
Из далекой дали поплыли, обгоняя друг друга, картины пожара панского замка… лицо покойной Марии… Прощание с ней… уже тогда не боялся он расстаться с жизнью. Казалось, незачем продолжать одному… Сберег его сын.
Ею рожденный Стахор дал ему новое начало и силу.
…Промелькнули дни бегства на русскую сторону… Сколько пройдено, сколько стежек протоптано… Год за годом.
– Прощевайте…
Кланялся батька. Медленно шли казаки.
А жаворонок то падал вниз к опаленной земле, то снова взмывал к ясному небу, трепетно повиснув над табором.
…Углич, двор несчастной царицы… нож, занесенный над сыном…
…Кровь на рубахе и первый зарубленный им человек… Снова бесконечные дни тяжелых скитаний.
– Мы домой идем, тата?
Не построил батька дома Стахору, зато был всегда рядом, а теперь вот покидает.
– Живите, здоровыми будьте!..
Обнимался с истощенными долгой осадой бойцами. Обрывал нити, идущие от самого сердца к этим простым, бедным людям. Только одна не обрывалась. По ней текла и тлела его, еще живая кровь. Сын…
Вот он сидит у подножья холма и, не отрываясь, смотрит на батьку. Глаза большие, светлые, как озерца на лугу.
С первых дней жизнь Стахора сложилась так, что гибель самого близкого ему человека была угрозой частой, но всегда отвратимой.
Даже тогда, когда кучка озверевших сторонников Лободы бросилась на Наливайко с Савулой, требуя их выдачи, когда, казалось, спасения искать было негде – враг за огорожей, враги и внутри табора, – Стахор не боялся за жизнь отца. Верил, не дадут казаки своих атаманов на смертное поругание.
Потом, когда Наливайко, а с ним и отец решили сами отдать себя в руки шляхте и принять смерть добровольно, Стахор опустился на землю, пораженный сознанием неотвратимости, словно окаменев, молча, без слез смотрел на происходившее.
«Неужели батька уйдет? Неужели убьют его паны-ляхи? Такого веселого, сильного… Нет! – думал хлопец. – Не будет того, батька хитрый, видать, он что-нибудь да удумал. Не взять им батьки Савулы!»
Придя к этой мысли, Стахор улыбнулся, гордясь своим отцом.
