отложили перья. Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок сентябрьского бледно-голубого неба.
В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша.
– День добрый, панове! – сказал он.
Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного гулким эхом.
– День добрый, пан секретарь, – повторил вошедший, обращаясь к ближайшему писцу.
Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава канцелярии.
– Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. – сказал он, весело улыбаясь. – Уже все схолары[15] исправно слушают лекции, один я пребываю в праздности…
Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил:
– Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка, было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на вышеозначенном прошении начертано: «Отказать».
Георгий всплеснул руками:
– Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил допустить меня к учению… в университете. Ни о чем другом. В сем отказа я не мыслю.
– Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях, дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины, являешься таковым, постановлено тебе отказать.
Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды, лениво вытекавшая из каменного фонтана.
Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам? Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти улицы. Уже пришли к концу скудные средства. Уже продан за полцены барышнику-цыгану неказистый конек. Что же делать ему здесь, среди чужих и равнодушных людей? От кого ждать помощи и совета?
Только что окончилась лекция, и веселая гурьба студентов высыпала во двор погреть на солнце продрогшие спины. Одни чинно прогуливались, другие закусывали, расположившись на скамьях у фонтана, третьи продолжали неоконченный спор. Шумная группа схоларов обступила толстого краснорожего молодца, который, видимо, рассказывал о своих ночных похождениях. Его покрытая сальными пятнами мантия была распахнута, бархатная шапочка еле держалась на густой копне волос. Студент то и дело уснащал свой рассказ непристойными шутками, вызывавшими взрывы хохота.
Стоя за выступом угловой башни, Георгий думал. Никогда теперь не быть ему в веселой студенческой толпе, никогда не носить мантии и бархатной шапочки, отличающих людей науки от простых смертных. Он вспомнил о других юношах, товарищах его детства, оставленных в родном городе. Может быть, и они теперь так же шумят и веселятся, слоняясь буйными ватагами по берегу прекрасной Западной Двины… А он один. От тех отстал, к этим не пристал. Один в целом свете…
– Qui est hic juvenis pulcher et ex quo loco venit?[16]
Перед Георгием стояли двое схоларов. Спросивший был повыше ростом. Из-под его мантии виднелся шелковый кафтан, шитый золотым позументом и отороченный соболем. Георгию показалось, что он уже где-то видел это бледное лицо с тонким изогнутым носом и острыми серыми глазами. Оправившись от неожиданности, Георгий бойко ответил:
– Georgius sum,Lucae Scorinae filius et ex urbe glorioso Polotsco qui in terra Rutenia est – veni.[17]
Студенты улыбнулись, и высокий, уже по-польски, учтиво сказал:
– Познания, не свойственные столь юному возрасту, делают честь пану. Позвольте мне осведомиться, какая цель привела вас сюда и что является причиной вашей печали?
Велика сила участливого слова, услышанного в минуту отчаяния. Так обессиленный, продрогший путник радуется заблестевшему вдалеке свету, не думая о том, что это, может быть, лишь болотный огонек или отблеск костра разбойничьего табора.
Доверчиво рассказал Георгий свою печальную историю. Не утаил и того, что покинул свой дом против воли брата и предпочтет погибнуть на чужбине, чем возвратиться с повинной.
Схолар вежливо выслушал рассказ и задумчиво сказал:
– Видно, перст господний указует вам добрый путь, помогая отрешиться от заблуждения схизмы.[18] Святая церковь охотно примет вас в свое лоно, и тогда уже не будет препятствий для вашего поступления в университет…
– О, нет! – горячо воскликнул Георгий. – Не господь, но люди воздвигли предо мной сию преграду. О том же, какая вера истинна, смогу судить, лишь постигнув все науки.
Собеседник пристально посмотрел на юношу и улыбнулся.
– Что ж, не будем спорить, – медленно проговорил он, как бы обдумывая что-то. – Надеюсь, что смогу помочь вам. Ждите меня завтра здесь в этот же час. – И он быстро пошел к воротам.
– Погодите! – крикнул Георгий вслед. – Погодите, ясновельможный пан! Ваше имя?
