Но студент уже скрылся за воротами. Георгий бросился за ним. Его громкий возглас привлек внимание веселых схоларов, и дорогу Георгию загородил краснолицый толстяк.
– Приветствую благородного чужестранца! – торжественно произнес он, отвесив низкий поклон и одновременно делая предупреждающий знак схоларам.
Георгий неловко поклонился. Схолары засмеялись, но краснолицый прервал их величественным басом:
– Вы, кажется, хотели узнать имя того пана, который удостоил вас беседой?
– Да, да, – обрадовался Георгий. – Скажите мне его имя, он обещал помочь мне.
– Хорошо, я сообщу вам, – ответил толстяк. – Мы зовем его честным польским именем Ян. Перед лицом же господа бога и его преподобия пана ректора он именуется Иоганн, рыцарь фон Рейхенберг. По вкусу ли вам это, чужестранец?
– О да, это красивое имя, – ответил Георгий.
– Не согласен, – сказал схолар. – Ибо что есть красота?.. Блаженный Августин определяет красоту как высшую степень добродетели, тогда как Николай Молчальник, напротив, считает добродетель высшей степенью безобразия. Или, быть может, вам незнакомы воззрения сих мудрецов?
– Пусть пан простит мое неведение… – смущенно ответил Георгий.
– Прощаю, – великодушно ответил схолар. – Но знаете ли вы хотя бы, кто такой Николай Молчальник?
– Нет, – робко признался Георгий.
– Николай Молчальник – это я, – гордо объявил краснолицый под громовой хохот студентов. – Я вижу, – невозмутимо продолжал Николай, – что непристойное веселье этих пасынков науки смущает вас. Не следует, однако, придавать значение звукам, напоминающим вопли того животного, на котором господь наш некогда свершил свой въезд в Иерусалим. Итак, юный чужестранец, вы сказали, что Ян, он же Иоганн, обещал помочь вам… В какой же помощи вы нуждаетесь?..
– Я хочу поступить в университет, – несмело ответил Георгий.
– О, в таком случае вам не стоило обращаться к Иоганну. Ибо университет – это я. Вот если бы речь шла о презренном металле, тут я бессилен, ибо, хотя голова моя и полна благородных мыслей, но кошелек мой пуст. Как справедливо заметил еще Фома Аквинат, истинная мудрость несовместима с богатством. Но там, где речь идет о науке, я всегда оказываю помощь ближнему.
Студенты, еле сдерживая смех, с интересом следили за беседой.
– Благодарю пана за доброе слово, – поклонился Георгий.
– Не стоит благодарности, – важно произнес толстяк. – Я немедля принял бы вас в число моих последователей, но в данное время разум мой поглощен единственным размышлением: как удовлетворить потребность многогрешного чрева в пище и вине, именуемых в просторечии обедом… Есть у вас звонкая монета, чужестранец?
Вопрос был задан в упор и с такой неподражаемой деловитостью, что Георгий невольно раскрыл кошелек и вынул из него единственную золотую монету. Георгий готов был поделиться ею с этим словоохотливым Молчальником, но не успел и слова молвить, как студент легким движением руки взял монету и, повернувшись к схоларам, сказал:
– Вот пример, достойный подражания… Как ваше имя, чужестранец?
– Георгий, – ответил юноша, – Георгий, сын Скорины из славного города Полоцка.
– Запомните этот день, Георгий, сын Скорины, – торжественно произнес толстяк. – В этот день вы удостоились великой чести оказать услугу Николаю Кривушу из Тарнува, шляхтичу и ученому…
Удар колокола, призывавший на лекцию, прервал красноречивую тираду пана Кривуша. Студенты направились к университетскому зданию, а Георгий пошел со двора. Встречи с Иоганном и Николаем окрылили его.
«Видно, сама судьба свела меня с этими людьми», – говорил он себе, вспоминая утренний разговор.
Он проходил по главным улицам, полным шума и движения, любуясь богатыми дворцами краковских патрициев, украшенными фигурными аттиками, галереями, затейливой резьбой. Издали полюбовался величественной громадой королевского замка, у ворот которого расхаживали воины в шлемах и кольчугах, вооруженные алебардами. Заглянул в старинный костел святой Марии, где в сумраке строгих готических сводов теплились высокие свечи и плыли тихие аккорды органа. Побывал и в узких переулках, где еле было видно небо и стояло зловоние от нечистот.
Наступил вечер. Улицы быстро опустели. В ту пору с наступлением темноты ходить по городу было небезопасно, и люди предпочитали сидеть по домам за надежными запорами. Георгий повернул к дому, с трудом отыскивая дорогу. Усталость и голод одолели его. За весь день он съел только купленный у мальчика-разносчика дешевый пирог, начиненный требухой, и выпил ковш доброй краковской браги.
Он жил в корчме на окраине города. Сразу за корчмой простирались городские луга, куда жители выгоняли пастись коров, коз и овец, а за лугами высилась поросшая кудрявой зеленью гора Святой Брониславы. Корчма стояла на отшибе, и сюда с наступлением темноты сходились без всякого риска попасть на глаза воеводского дозора разные посетители. В большой комнате, вокруг пылающего очага, на котором, шипя, жарилось мясо, возле бочонков с пивом и медом собирались бродячие торговцы, вербовщики солдат и комедианты из заезжего балагана.
За прилавком стоял корчмарь, одноглазый седой еврей в потертом лапсердаке. Тщедушный подросток лет пятнадцати примостился рядом с отцом и, уткнув нос в толстую книгу, невозмутимо читал. Перед корчмарем стоял Николай Кривуш. Его жирное лицо светилось истинным довольством. Корчмарь внимательно разглядывал взятую у Кривуша золотую монету, то пробуя ее на зуб, то поднося почти вплотную к единственному глазу.
– Что ж, Берка, – торопил его Кривуш, – неужели слово шляхтича тебе не внушает доверия и ты пробуешь его на зуб?
– Слово словом… – проворчал корчмарь. – Много я слышал разных слов, но разве может бедный еврей
