нищий… Господи, помилуй…
Вошел с пакетом флигель-адъютант.
— Твой?
— Мой, Ваше Величество.
— Сосчитай, все ли.
— Все, Государь.
— Ну, с Богом, поезжай, да вперед будь умнее. А тебя…
Огненный взор гневно замер на белом, как скатерть, Древиче.
— Тебя надо бы разжаловать, но из сожаления к твоим детям я этого не сделаю. Довольно и того, что ты в моих глазах останешься бесчестным человеком. Пошел вон!
Вечером Николай Павлович гравировал на меди орлиный профиль усатого гренадера в кивере с помпоном. Гравюра начата Его Величеством под руководством профессора Кипренского.
Ренсковый погребок на углу Караванной; три ступеньки в подвал; за стойкой жирный хозяин; ряды бутылок.
В углу при свечке играют: азартный стук, перебранки, картежные выкрики;
в другом углу закусывают двое.
— И ежели ты меня теперь пристроишь в повара… — Рябой рыжий парень в лакейской ливрее выпил и сморщился.
— Сказал, так пристрою.
— Ну, ин спасибо. А тебе, знать, хорошо живется, Афродит Егорыч. Вить, при часах и бекеша суконная. Торгуешь?
— Нет, я по малярной части.
— Дело прибыльное, точно. Ох и устал же я: две ночи на ногах. Что народу у нас перебывало.
— Отчего же ты, Ванюша, плохо пьешь? помяни покойника.
— А ну его. Жил как пес и подох как пес. Насмотрелся я на господское житье: барыня цельный день перед зеркалами, а барин…
Иван махнул галунным картузом.
— Как привезли его, я тут же находился: помогал из кареты выносить. Поверишь ли, Афродит Егорыч: ни единого разу имени Божия не вспомянул и лба не перекрестил. Поп, что приобщал его, весь бледный вышел, трясется.
— Значит, Ваня, я тебя определю, будь спокоен. А теперь беги домой:
ведь завтра вынос.
Иван проворно ушел. Не успел художник расплатиться, как в игорном уголке загремела ругань, кто-то заплакал, карты посыпались, свечка упала и чадила.
К Афродиту подскочил, качаясь, юноша, почти мальчик, в летнем изношенном плаще; воротник оторван, глаз подбит.
— Не смейте трогать меня: я дворянин Некрасов! — закричал он визгливо.
— Крапленый дворянин, — насмешливым басом сказал хозяин.
От мальчика несло табаком и водкой. Афродит подхватил его.
— Ах, сударь, срамите вы ваше звание.
— Не твое дело, холуй. Мой прадед проиграл семь тысяч душ. Дед четыре, а последнюю отец. И я отыграться должен.
На постройке Николаевского моста Государь всегда подходит к инженеру Кербедзу и крепко жмет ему руку. Все инженеры крали, один Кербедз не крал.
— Как тебе понравилась, Егор Францыч, вчерашняя комедия?
— Не стоило, Государь, смотреть сию пустую фарсу.
— Почему же пустую?
— Правдоподобия не заметно. Мнимый ревизор за полторы недели не представил в полицию паспорта: как это может быть? И где есть таковые города, в коих все жители поголовно обманщики и плуты? Как возможно, чтобы у градоправителя были столь безнравственные жена и дочь?
— Это оттого, что автор слишком молод и многого не знает. Зато теперь, как говорил мне Жуковский, он трудится над новым сочинением.
— Государь, от подобных сочинений не много пользы. Я убедил себя, что несовершенства наши все- таки лучше заграничных совершенств.
— Ты прав. Не будем говорить о Франции: там все еще революция. Но обернемся на Англию: в лорд-мэры выбирается человек, всенародно объявивший королеву восковою куклой. Что же до Австрии, я и постичь не могу, как она до сих пор не развалилась.
— Европу погубило третье сословие. Оно унизило дворян и развратило плебс.
— И тут ты прав. Но пока в руке моей самодержавный скипетр, Россия не погибнет. Третье сословие у нас обнаружилось в двадцать пятом году. Из него могла бы выйти армия мятежников.
— А вышла армия чиновников.
— О да. И вот теперь на этой самой армии построено всеобщее благополучие. У чиновника есть все необходимое для среднего человека: занятие на службе и отдых в семье. По воскресным дням утром церковь, за обедом праздничный пирог, вечер за картами или в театре. Чиновник занят делом, обеспечен: зачем ему газеты? Ведь политика, подобно алгебре или музыке, удел немногих. Только дураки могут мечтать о всенародном образовании или об участии черни в государственных делах. Когда я вечером гуляю по Петербургу, мне видно во всех почти окнах одно и то же: зеленый стол, карты, мелки, две свечки и четыре чиновника за столом. По лицам заметно, что им весело, что они довольны. Поверь, Егор Францыч: создать тишину и благоденствие не менее трудное искусство, чем рисовать картины или писать стихи.
— И вы, Государь, в сем искусстве величайший мастер.
Конфекты от кашля из ягоды сюжюб, из лакрицы с анисом, яблочный сироп, камедные шарики, леденцы ячменные, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, розовая вода, индийская пастила катунде.
Генерал Иван Никитич Скобелев, сопровождаемый жандармом, спустился в камеру декабриста Батенкова.
В ней десять аршин длины и шесть ширины; наклонные окна под потолком не пускают света: лампа горит день и ночь.
Батенков, неуклюжий как медведь, в поношенном сюртуке, но выбритый и чистый, молился на коленях перед образом Троицы. При входе генерала он медленно встал.
— Здравствуй, Гаврила Степаныч.
— Здравствуйте, ваше превосходительство.
Скобелев сел на скамью.
— Хорошо ли тебя содержат?
— Отменно.
— У исповеди и святого Причастия бываешь ли?
— Каждый месяц; завтра тоже готовлюсь сподобиться.
— Хорошо. Ты, братец, можешь идти.
Жандарм удалился.
— Присядь, Гаврила Степаныч, поговорим. Дело вот какое. Государю угодно знать, почему тебе в Сибирь не хочется: ведь там ты пребывал бы ва свободе.
