указывал, что он изволил дать настоящую опасную грамоту слуге и любезному другу нашему паладину и господарю Молдовы и всем его оруженосцам, и всем его служителям.[119]
Бояре и воины, участники прежних битв, составляли паладину внушительную свиту; с удивлением и удовольствием взирали на нее польские пани, съехавшиеся на Коломийское зрелище.
Его величество Казимир вышел со всем двором навстречу другу и вассалу своему. Раздались подобающие речи. Войско стояло ровной стеной. Шелковый шатер, где по рыцарскому обычаю должно было совершиться крестоцелование, стоял на возвышении. Стефан-Воевода потребовал через послов, чтобы крестоцелование совершилось втайне, только при высших сановниках, а затем уж были поставлены подписи, торжественно привешены печати и зашнурованы свитки пергамента. Но как только запели трубы, шатер, раскрывшись, пал. Людям, столпившимся за рядами войска, представилась поистине неповторимая картина. Его величество король Казимир, достигший к тому времени преклонного возраста, стоял весь в пурпуре со скипетром в руке. Молдавский князь, только что поднявшийся с колен, оказался ростом ниже короля. Когда он внезапно повернулся, алмазы сверкнули на кафинском мече. Он стоял, подавшись несколько вперед, словно тур, ясновельможные пани улыбнулись. Король сделал в их сторону легкий поклон.
Для подобных уязвлений гордости софизмы — лучшее лекарство. Иного впрочем — ничего не оставалось делать в ту минуту. 'Что ж, изопьем и эту чашу — лишь бы осуществились клятвенные обещания, лишь бы ополчились ляхи и последовали за нами на юг. Неплохо преклонить колена — чаще вспомянешь господа. Хорошо смириться душою — дабы не забыть, что удел наш — страдание. Нахмурив грозно лоб, можно затем собраться с мыслями и улыбнуться августейшему монарху и другу. И пусть во рту едкая горечь обиды — надо улыбаться и думать о том, что господь дает ныне пользу, а в будущем позволит искупить позор'.
На другой день, когда за королевским столом теснились вокруг паладина молодые шляхтичи, вдохновленные пылкими словами пана Яна Длугоша, прискакали порубежные гонцы и представили королю грамоты о том, что язычники вышли из приморских крепостей. Одни сражаются с молдавскими дружинами, другие спешат к Сучаве.
В доказательство высокого благоволения и покровительства, король позволил выделить из войска своего 2000 ратников для сопровождения господаря Штефана в Молдавию. Это была лишь первая помощь — подарок за пиршественным столом; но вскоре последует вся великая польская сила, она отгонит неверных от Морского лимана.
Не теряя лишнего времени, воевода встал, поклонился блистательному собранию и повелел своим боярам и дворянам садиться на коней. Предложил он и королевским гусарам надеть кольчуги и подтянуть подпруги. Тут же полетели вперед скорые гонцы.
Следом за ними и сам господарь вступил в Молдавию; бирючи оповестили народ, что князь находится при войске. Не задерживаясь нигде, Штефан шел по следам бейлербея Али-Скопца; молдавские полки притаились в засадных укрытиях приморского и придунайского края. К середине ноября, узнав от дунайских лазутчиков, что санджаки Скендер-бей Михалоглу и Бели-бей Малкочоглу собираются вступить в Молдавскую землю с крепкой ратыо и многими подводами для добычи, господарь спешно разослал гонцов к своим военачальникам. Прижав турок к топям Катлабуги[120], Штефан отрезал им все выходы, затем, изрядно измотав, посек, и утопил в дрябях. Немногие пришельцы, которым удалось спастись от смерти, поклялись вернуться по весне с еще большей силой. И в самом деле — новую весну назвали в Молдавии весной Хромота, ибо этот каратель стремительно повел свои войска вдоль Серета к Сучаве. На Скейских холмах в Романской земле показались молдавские полки. Разбойные отряды османов ринулись на них; Хромот, зная ратные повадки Штефана-Воеводы, поднялся в стременах и, хмуря бровь, пытался угадать, где кроется настоящая опасность; но тут внезапно налетели со стороны Молдовы- реки и равнины молдавские войска и отбросили отряды Хромота к лесу. Началась свирепая охота.
После сечи привели Хромота под стремя воеводы и тут же, не откладывая, снесли ему голову; это было шестого марта 1486-го.
Но где та незамедлительная помощь, которую сулил король Казимир? Приятный час выпал королю в Коломии, там сиятельнейший монарх улыбался, и горько было Штефану-Воеводе. Так полагалось бы соблюсти общие интересы и сдержать данную клятву. Пусть явятся полки — вести их есть кому. Пусть отвоевывают крепости — привыкают бить неверных; чтобы и неверные отведали горечь поражений.
Все оказалось праздным суесловием.
Тщетно потопил господарь орду в Катлабуге и порубил ее у Скеи, — завтра хлынет из Белгорода либо из Килии новая лавина; а когда он остановит и ее, последует другая. Эти раны неисцелимы, как и больная нога господаря. Рыжебородый крымский врачеватель хазар[121] Солом, посланный Менгли-Гиреем, острого ума человек, говорил в Сучаве князю Штефану, проводя рукой по больной ноге:
— С этой раной, государь-батюшка, одержишь ты еще немало одолений и даст господь — уснешь в глубокой старости.
— А вот Молдавия от ран своих погибнуть может.
— Не верь, светлый князь, словам королей, — продолжал с умной улыбкой хазар.
— Ты прав. Я верю одному господу богу, — отвечал со вздохом воевода.
— Я врачеватель ран, государь, но разбираюсь и в державных недугах. Поведаю тебе, что я не только ногу твою лечу, но и пекусь о делах моего господина, хана Менгли. И повелитель мой посылает тебе совет, государь, полезный прежде всего ему самому. Оставь ляха. У тебя в Московии свояк, в Крыму — старый друг. Они лучше поляков и могут подсобить тебе; когда захочешь, воротишься в Коломию ради иного пира. Ведома мне князь-батюшка, что та рана ноет, не хуже больной ноги. Но для той раны есть доброе снадобье, а от него и ноге станет легче.
Это было в Крещенские праздники лета 1488. Отовсюду стекались верующие в Сучаву к великому водосвятию. Потрудившись на господаревой раде и на пиру с боярами, — Штефан отошел с врачевателем Соломом в покои княгини Войкицы. Прекрасная дочь Басараба-Воеводы была уже несколько лет княгиней в Сучаве и подарила Штефану сына, нареченного Богданом. Младенец с мамками спал во внутренней опочивальне. Между той опочивальней и покоем княгини была моленная. Заслышав знакомые шаги, княгиня Войкица отослала дев и боярских дочек и встретила мужа сладостной улыбкой и детскими ласками; рядом с его сумрачными сединами она выглядела сущим младенцем. Солом, не подавая вида, внимательно следил за ними, рассматривая в то же время снадобья и мази княгини у веницейского зеркала.
'Пустые безделушки, — думал он, — а между прочим, княгиня-господарыня уверена, что вся ее краса от них исходит'.
Княгиня Войкица обвила шею мужа нежными руками. Врачеватель через мешенную прошел в опочивальню поглядеть на спящего младенца.
— О, господин мой, опять ты закручинился. Разве ты уже не прежний крепкий государь и муж любимый?
Воевода безмолвно покачивал головой. Нет, он уже и не великий и несильный; молодость ушла, и не сбылись заветные думы.
— Господин мой, — продолжала княгиня, — услышала я однажды от мудрого человека слова о том, что пришла тебе пора помыслить об отдыхе. Столько лет провел ты в заботах и войнах. А пользы было мало и христианские князья оставили тебя в беде.
— Кто сей мудрец, княгиня? — с улыбкой осведомился Штефан. — Уж не крымский ли врачеватель?
— Нет, не Солом, господин мой, — поспешила возразить княгиня, не краснея, ибо лицо ее покрывали румяна. — Жертвы-то они хороши, особливо когда их приносят другие.
— Верно, — согласился, улыбаясь, воевода. — Тяжко, когда плоды стараний отравлены горечью. Ведомо мне: лишь Христос, вольный в жизни и смерти, смог до конца остаться терпеливой жертвой; мы не смеем уподобиться ему.
Княгиня вздохнула.
— Будучи еще девой несмышленой, я тоже так подумала однажды. В год, когда ты развеял войско Солимана-Скопца — народ ждал тебя в Сучаве во главе с владыкой Феоктистом, чтобы славить победителя
