пушки под стены стольного града и приступить к осаде, биться крепко и взять скорее твердыню
Через несколько дней выяснилось, что это не так просто.
Поход на Сучаву был по сути дела прыжком в пустоту. Как только Альбрехт остановился под крепостью, конные разведчики донесли, что войско окружено, о нет, не ратью! дерзнут ли молдаване напасть! — окружено пустынной полосой: снабжение полков съестными припасами невозможно. Жители сел ушли в леса со всем скарбом, скотом и припасами. Удивительное дело! Альбрехт считал, что он неожиданно перешагнул рубеж. Однако то, что он здесь обнаружил, было еще более неожиданным. В то время война велась без интендантских войск; сами рейтары должны были достать припасы у населения. Не прошло и двух недель, как в осаждающих войсках начался падеж коней; за неимением другого, пришлось питаться подпаленной кожей и костями. А тем временем, защитники Сучавы и слушать не хотели иных приказов, кроме господарских. На ежедневные уговоры королевских бирючей, призывавших сдать крепость, они отвечали дерзкими ухмылками. Они были не только воинами, но и добрыми каменщиками: ночью заделывали бреши, пробитые снарядами днем, и воинами были неплохими, ибо, поработав ночью, храбро бились днем, иногда в полдень они устраивали дерзкие вылазки: налетали внезапно и так же скрывались в крепость. Затем показывались у ляхов на виду, держа в руках буханки хлеба и куски сала. На третью и четвертую неделю осаждавшим стало казаться, что осажденные, стоявшие у бойниц и на гребнях стен, с каждым днем становятся жирнее и беспечнее. Это ли не настоящее бесстыдство и подлость, когда польские ратники зубами щелкали от голода и затягивали ремни на целых три вершка! Иным панам подобная война казалась не только бессмысленной, но и странной. Не привел ли их сюда его величество, дабы по совету итальянца Буонакорси уморить их на Молдавской земле? Ведь в самом деле, как ни старайся, как ни храбрись — не найти в этой проклятой стране изобильного края, где бы можно было прокормиться. Отряды рейтаров, переходившие в долину Серета, исчезали безвозвратно. Служители, устремлявшиеся по горным тропам, больше не возвращались. 'Обман и горе, а не поход! — начинали бормотать про себя простые воины. — Чего надобно его величеству в этой голодной пустыне? Как это не потрудился августейший монарх уразуметь небесные знамения, бывшие в самом начале похода? Подлому люду еще дозволено не понимать подобных знаков; королю не дозволено. А если Альбрехт их не постиг, так почему не послушался своих ученых капелланов и мудрых панов, которые уж верно, истолковали ему эти знамения?'
При выходе короля к войску в самом начале июля, первый поводной конь его величества утонул в речке. Это была никудышная речка, в которой бабы ловили плотву мережами. Когда же войско покидало Львов, поднялся такой ветер, что быки, возившие порох, разломали упряжи и с ревом разбежались по всем окрестным холмам. И вскоре объявился безумный пахарь, который, поднявшись на возвышенность, грозил проходившим мимо ратникам и кричал: 'Люди добрые! Поворотите! На погибель идете!' В конце сентября хлынул со стороны Путны быстрый косохлест, и молния поразила в шатре шляхтича с его 12 конями. И еще случилось, что ксендз, служивший в стане литургию, уронил святое причастие. Были и иные знамения, и мудрые старики, толковавшие их, доказывали, что круль Альбрехт повел всех на горе и погибель; впоследствии это подтвердилось в точности.
Первые зазимки коснулись лесов. Высоко в небе с печальным криком неслись на юг журавлиные станицы. Вслед за ними на крыльях полночных ветров пронеслась к горам холодная изморозь. В такую погоду любой разумный человек спешит к родному очагу. Только Альбрехта-короля несла нелегкая воевать Молдавию. Кое-кто из старых придворных в хмуром молчании следовавших за его величественной свитой, когда он объезжал грозные твердыни Сучавы, встретили не без удовольствия весть о том, что Бартоломей Драгфи, то есть Бирток, воевода Марамурешский, прошел Ойтузский перевал и стал станом в городе Тротуше.
С Биртоком была немалая конная и пешая рать, но намерения его были несомненно мирные. Уж коли началась война меж христианами, то он вмешается и замирит их. Сперва он держал путь на юг, в те земли, на которые, якобы, ополчался Альбрехт. Но в Причерноморье было тихо, и князь Бирток остановился. Такое решение было принято скорее венгерскими магнатами, нежели королем Владиславом. Угрские вельможи не могли никоим образом позволить Польше захватить Молдавию. Оттого-то и вмешался в это дело марамурешский воевода, родич Штефана, из той же древней ветви основателей Молдавии. Внимательно обдумав и взвесив все эти обстоятельства, молдавский господарь предложил князю Биртоку, приходившемуся ему свояком, дожидаться в Тротуше. А если ему угодно спуститься к городу Бакэу, то пусть не беспокоит рать свою. Спешит к нему пышная свита из молдавских бояр и воинов. Держа, таким образом, в значительном отдалении друг от друга сомнительных друзей и явных врагов, Штефан встретил в городе Бакэу воеводу Биртока. Облобызал его и радушно пригласил на ужин и совет в господарские хоромы, где некогда жил почивший в мире Алексэндрел-Воевода.
Там, за столом, узнал Марамурешский воевода, какою горестью исполнена душа Штефана, из-за междоусобицы христиан, и, тяжко вздыхая, слезу уронил. А затем, обняв Штефаиа, крикнул, что не позволит более длиться вражде, что пойдет в Сучаву и поведает Альбрехту мнение христианского мира о походе его величества.
Штефан поднял кубок. Морщины бороздили его чело, взор был сумрачный.
— Любезный друг и брат наш, — отвечал он со вздохом. — Да будет тебе ведомо, что в этой усобице нет моей вины. Если его величество король признает свою оплошность, пусть поднимает войско и уходит; как только перешагнет рубеж, можно и замириться. А коли не признает он свою ошибку так я, дождавшись возвращения твоей милости, воссяду на коня. Я ждал твоего дружеского посредничества, но затем уж буду вправе поступать так, как сочту нужным.
— Преславный брат и князь, получишь мир, — заверил Бирток-Воевода.
— Возможно, — продолжал Штефан. — В благожелательстве твоем не сомневаюсь. Но прошу тебя, брата по древней отрасли нашей, выслушай горестную жалобу мою. Мое страдание длится с той поры, как стал я на княжение в этой стране и ополчился на неверных грудью защищая ляшских друзей. Ушла моя молодость, волосы мои поседели, рана на ноге опять болит, горести захлестывают меня, словно волны морские. А ныне вот в каком подлом положении я оказался: от Бали-бея из Силистрии пришла весть, что он готов немедля отрядить ко мне свои полки супротив короля. Значит, други нападают, а враги мне помогают.
Кравчий нацедил вина в кубки, и его светлость Бирток снова пролил слезу, сочувствуя горестям брата.
Штефан продолжал, хмуря бровь.
— Если же его величество король не поймет всего этого и не даст себя уговорить, я умываю руки, как Пилат. Тогда уж вряд ли удастся мне удержать своих служилых и черный люд, познавших такое насилие, грабеж и погибель от рук христиан. Так пусть же узнает через тебя король, что если он желает мира, то должен немедля поднять войско и отступить тем же путем, которым пришел. Сие прошу тебя повторить его величеству дважды. Не хочу, чтобы страна была опустошена в новом месте, не то начнется новая война.
С этим недвусмысленным предупреждением и последовал Бирток-Воевода в Сучаву.
Была уже поздняя осень, лили бесконечные дожди, а осада стояла все на том же месте. Падеж коней продолжался; люди рыскали, словно волки, в поисках пищи по пустынной земле, с отвращением жевали корни, кору и глину. Среди православных волной ходили слухи, что татары собираются напасть на Червонную Русь; от благочестивых православных иноков, проникших в войско, стало известно, что королевские рейтары громили святые храмы и грабили драгоценную утварь и дорогие каменья. Такой король и впрямь достоин божьей кары. А им бы лучше бросить все да бежать за Днестр, защитить женщин и малых детей от ногайской грозы.
Бартоломей-Воевода застал короля в великой печали, вызванной осенней непогодью, голодом, терзавшим войско, и молчаливой скорбью ратников и вельможных панов. Так что Альбрехт не очень разъярился, услыша мирные предложения князя. Величественно встав, он в грозном раздумье прошелся перед воеводой, и милостиво решился, наконец, пощадить эту христианскую землю.
— Если твое величество изволит снять осаду — добавил Бирток-Воевода, я должен передать еще одну нижайшую просьбу паладина Штефана.
Снисходительно улыбаясь, король Альбрехт выслушал слова Биртока, затем повелел собрать на совет маршалов и других военачальников короны. Необходимо было спасти любой ценой престиж короля. Но
