причуды ради почтительно относятся к этим старинным верованиям, расставаясь с ними очень неохотно, а зачастую и сохраняя не безоговорочную уже, но все-таки веру. Сколько человек свернет с дороги, только чтобы не пройти под лестницей? Сколькие все еще ощущают холодок грозящей опасности, стоит черной кошке перебежать им дорогу? Сколькие все еще носят тайком кроличью лапку – а если не кроличью лапку, так какой-нибудь другой амулет на счастье, монетку, может быть, или вовсе какой-то дурацкий значок? Сколькие ищут от нечего делать четырехлистный клевер? Вероятно, все это делается полушутливо, не всерьез, но уже сами поступки выдают не изжитый по сей день страх, по наследству перешедший к нам от пещерного человека, вечную людскую жажду обрести защиту от невезения, от черной магии или сглаза – или как еще можно это назвать…
Дьявол сетовал, что простые бессмысленные человеческие пословицы причиняют массу неприятностей его миру, вынужденному принимать их в качестве основополагающих принципов и законов, а раз уж даже поверья, вроде «три – волшебное число», фактически вступают в силу в Воображенном Мире, то волшебство и подавно имеет там право на существование.
Но сколь бы действенным ни было оно там, каким образом колдовство смогло проникнуть в наш мир, где физические законы должны были превозмочь его силу? Хотя, если подумать, то колдовство также обязано своим происхождением человеку. Человек выдумал его и поместил в Воображенный Мир, и если тот вернул людям их дар – они того вполне заслуживают.
Понятия вроде колдовства не имеют ни малейшего смысла при рассмотрении в контексте логики человеческого мира, но замершие машины на шоссе, бездействующие телефоны, молчащие радиоприемники и телевизоры – все это обрело достаточно осязаемый смысл. В большинстве своем люди могут не верить в действенность волшебства – однако все вокруг меня свидетельствовало о его существовании и эффективности.
Однако ситуация настойчиво требовала осмысления. Если не движутся все машины и поезда, если прерваны все виды связи – значит, не больше чем через несколько дней страна окажется на грани гибели. С остановкой транспорта и разрывом коммуникаций национальная экономика судорожно задергается и замрет. В крупных городах запасы продовольствия быстро иссякнут – особенно если учесть, что многие кинутся безрассудно его запасать. Придет голод, и голодные орды устремятся из городов, выискивая пищу везде, где ее только можно найти.
Я понимал, что уже сейчас могли проявиться первые приступы паники. Перед лицом неизвестности, да еще когда прекратилось свободное поступление информации, неизбежно должны начать распространяться всевозможные слухи. Еще день-другой, и эти слухи приведут ко всеобщей панике.
Очевидно, человеческий мир получил удар, от которого – если не будет найден ответ – может никогда не оправиться. Современное общество существует благодаря тому, что является сложной структурой, основанной, прежде всего, на скоростном транспорте и мгновенной связи. Уберите эти главные опоры – и весь непрочный дом может рухнуть. Не пройдет и месяца, как от горделивой цивилизации не останется и следа, и человек вновь окажется на стадии варварства, а банды грабителей примутся рыскать повсюду в поисках пропитания.
Конечно, я мог объяснить – но только что происходит, а не что можно предпринять. Вдобавок, размышляя об этом, я понял, что моих объяснений никто и слушать не станет; им просто не поверят; ситуация породит множество безумных объяснений, и мое окажется лишь одним из них.
Женщина высунула голову из кухни.
– Вроде я не встречала вас прежде, – сказала она. – Должно быть, вы приезжий?
Я кивнул.
– В городе сейчас много приезжих, – заметила она. – Пришли с шоссе. Большинство оказались слишком далеко от дома и не могут вернуться…
– Железные дороги должны бы действовать.
– Не думаю, – покачала головой она. – Ближайшая станция в двадцати милях отсюда, и я слышала, как кто-то говорил, что и там все стоит.
– А где находится сам этот город? – спросил я.
– Похоже, – она подозрительно взглянула на меня, – вы мало что знаете. – Я промолчал, и она в конце концов ответила на мой вопрос: – Вашингтон в тридцати милях отсюда по шоссе.
– Спасибо.
– Получится славная длинная прогулка, – проговорила она. – Целый день, не меньше. А денек будет жарким. Вы собираетесь идти пешком до самого Вашингтона?
– Думаю, так.
Она снова исчезла в кухне.
Вашингтон в тридцати милях; значит, до Геттисберга по меньшей мере шестьдесят. «И ни малейшей уверенности, – напомнил я себе, – что Кэти находится в Геттисберге».
Я призадумался – Вашингтон или Геттисберг?
В Вашингтоне находятся люди, которые должны, обязаны узнать то, что я могу им рассказать, хотя, скорее всего, они не станут меня слушать.
Многие, занимающие там высокие посты, – мои добрые друзья или старые приятели, но окажется ли среди них хоть один, способный выслушать историю, которую я хочу рассказать? Мысленно перебрав дюжину из них, я пришел к выводу, что никто не воспримет мой рассказ всерьез. Прежде всего, они не могли себе этого позволить, ибо рисковали обречь себя на вежливое осмеяние, которому неизбежно подвергся бы всякий, рискнувший поверить мне. Я был уверен, что не смогу ничего добиться в Вашингтоне – разве что расшибу лоб о дюжину каменных стен.
Понимая это, я склонялся к тому, чтобы как можно скорее разыскать Кэти. Если мир катится к гибели, то мы должны быть вместе, когда он вдребезги разобьется. Она была единственным человеком в мире, знавшим то же, что и я; единственным представителем человеческой расы, способным понять, какие муки я испытываю; она одна могла посочувствовать мне и прийти на помощь.
Хотя в этом заключалось гораздо больше, чем просто сочувствие и желание помочь; больше, чем просто понимание. Здесь были и воспоминания о тепле и свежести ее тела в моих объятиях; и счастливое выражение, с которым она взглянула на меня там, на постоялом дворе, и глаза ее мягко сияли в свете
