вас не забыли, и все до последней доски вывезли. Если бы нужно было, льдину, на которой сидели, с собой бы взяли. Учиться у таких людей надо! А у нас вдруг, например, — пуговиц нет. Никто такой мелочью заниматься не хочет. А разве пуговица — не важное дело в жизни? Разве не может наступить такой момент, что из-за маленькой пуговицы большое дело остановиться может?… Вообрази себе: вот станем мы однажды рабочих и инженеров звать — мировой завод строить. А они вдруг в ответ: «Извиняемся, из дома выйти не можем. Пуговиц нет. Ни одна принадлежность туалета на теле не держится. Пробовали гвоздями приколачивать — не помогает». Вот те и мелочь. А давеча я у себя в новом доме, и в хорошем доме — заметь, жучка, красавец дом, — а вот подхожу к окну, вспоминаю стихотворение: «Весна, выставляется первая рама…» И что ж ты думаешь, берусь за ручку, дергаю и вижу — наоборот: весна, не выставляется первая рама… Шпингалеты заржавели, петли паршивые и вообще всякие мелочи так сделаны, что дом хороший, а окно открыть невозможно, прямо хоть стекла бей…
(Собака: Ррррр, гав, гав, гав…)
Да что ты все лаешь, жучка? Ты мне лучше совет дай. А лаять каждый может. Ты в этом отношении мне наших критиков напоминаешь. Тех, которые вроде горьковского мальчика работают. Помнишь, Алексей Максимович рассказывал. Сидит мальчик у ворот и горько плачет. Спрашивают у него: «Ты чего, мальчик, кричишь? Есть хочешь?» — «Нет». — «Пить хочешь?» — «Нет». — «Гулять хочешь?» — «Нет». — «Домой хочешь?» — «Нет». — «Так чего же ты хочешь?!» — «Кричать хочу!» Вот так у нас иногда критическую статью читаешь. Что автор хочет? Ругает? Нет. Хвалит? Нет. Так чего же он хочет? Оказывается, кричать желает. Вопит на всю республику, а о чем — неизвестно. Вот так и ты, жучка. А ты лучше дело предложи…
(Собака скрывается в будку, поворачивается задом и виляет хвостом.)
А… Хвостом виляешь… То-то и оно. Многие вот так поступают. Во всей Европе сейчас это самое модное занятие. То, что ты показываешь, — это, милая, дипломатический ответ одной великой державы на последнюю ноту товарища Литвинова называется… Ну да ладно, иди сюда, жучка. Я без тебя знаю, что делать. Надо у нас, понимаешь ли, мелочи уважать заставить. А то многие особой болезнью заболели. В медицине гигантоманией называется. Чуть только вещь не мирового масштаба, о ней и разговаривать не хотят. А вот Чехов Антон Павлович именно маленькими рассказами прославился. И как писал! В рассказе полторы странички, а мыслей столько, что во всю жизнь не продумаешь… А у нас даже начинающие писатели меньше чем за восьмитомный роман и садиться не желают. Какой смысл, говорят… А смотришь в результате — пыжится человек, пыжится, выпустит восьмиэтажный роман, а в нем столько воды разведено, что в иных квартирах, где ванной нет, в таком романе купаться можно… Мне один такой автор сам говорил: «Разочаровался, говорит, я в своем произведении, хотел его, как Гоголь вторую часть «Мертвых душ», сжечь, и не смог… В романе у меня столько воды, что ни в одном огне не горит. Шипит, проклятый, а сгореть не может».
(Собака: Рррр, гав, гав, гав…)
Правильно. Ну что за собака умница! Чем бы мне тебя таким порадовать, прямо не знаю. Ну хочешь, я тебе последнее произведение Оскара Соломоновича Бройде почитаю…
(Собака в ужасе визжит как зарезанная и с визгом скрывается.)
Ну, ну… Не буду, дура. Этого писателя никогда ни одна собака не читала. Если бы читала, не напечатали бы. У нас потому его, очевидно, и напечатали, что никогда не читали… Вот сижу я, жучка, и думаю. Радио ты не слушаешь, в театры не ходишь. А главное, ты ни одного диспута о русском языке не слыхала. Любопытная это вещь, жучка… Представь себе, написал Алексей Максимович замечательную статью об искажении языка. Действительно, правильно. Дома у нас — так небоскребы строятся, а выражения у некоторых писателей в книгах до сих пор — самое большое — трехэтажные… Казалось бы, принять надо к сведению, и все тут. Исправить. Научиться. Даже и спорить не о чем. А тут вдруг диспут. Что это такое — тебе даже передать трудно. Ну вот, понимаешь ли, выходит председатель на эстраду и начинает лаять. Что лаять, о чем лаять — неизвестно. Но лает долго, спокойно, рассудительно.
(Собака: Гав, гав, гав…)
Вот, вот. Очень похоже. Потом содокладчик выбегает. Матерый такой сеттер-гордон. Этот на всех лает зло. Всем недоволен.
(Собака: Рррр, гав, ррр, гав, рррр, гав…)
Так. Правильно, жучка. Потом какая-нибудь болонка вылезает. Этакая дамочка от литературы. Этой вообще на все наплевать. Важно о себе поговорить. Вот она и лает нежно так, деликатно…
(Собака: Гав, гав, гав… революция… Гав, гав, гав, перестройка… Гав, гав, гав… Совхозы… Гав, гав, гав… колхозы…)
Гениально, жучка. Потом на эстраду критик выбегает. Старый такой ученый пудель. Ходит на задних лапах и при команде «умри» выть начинает.
(Собака: У-у-у… у-у-у…)
Гениально, жучка. А публика в зале сидит и, что к чему, никак разобрать не может. Но зато, уходя, все слова, против которых диспут устраивался и против которых Горький выступал, не только не забывает, а, наоборот, наизусть твердит и ими болтунов кроет.
Болтунов еще много, жучка. А нам не болтать, а учиться надо. У классиков — у Горького, у Чехова, Антона Павловича. Их умению видеть жизнь. Умению подмечать мелочи. Уважать эти мелочи и судить о человеческих судьбах, нуждах, и слабостях. Пора и нам этим заняться. Человек, наш советский человек, столько сделал — весь мир удивляется нашему советскому человеку… Нельзя, чтобы чеховская фраза «А человека-то позабыли» в наше время была актуальна. Человек — это самое главное… И тут нет мелочей. Человек сумел сделать то, о чем классики только мечтали.
Горьковский Сокол думал о небе — и советский человек завоевал это небо. Европа думала о том, что мы рождены ползать, а мы летаем. Чехов через тысячу лет думал увидеть небо в алмазах, а оно у нас вот оно, над головами. Сами сделали небо и сами украсили его алмазами. Но на тех, которые этих алмазов не замечают или, наоборот, видят, но думают украсть и в Торгсине на боны выменять — есть и такие, — лай, жучка. Лай, дорогая. И если они здесь находятся — куси их!
(Собака лает на публику.)
А думаешь, здесь бракоделов нет? Есть, жучка. Кусай их — за неуважение к потребителю, за плохое качество…
(Собака лает.)
А вон, смотри, транспортники сидят. У них тоже наворотов много. Куси их, жучка… Вон — канцеляристов хватай. За волокиту, за функционалку. За все, что мешает строить новую жизнь… Это полезно, жучка…
(Собака лает.)
Дай я тебе помогу, жучка!
(Сокольский лает вместе с собакой. Выходит конферансье. Смотрит с недоумением на эту сцену. Потом присоединяется. Все втроем лают на публику.)
«Отелло»
Если вот так разобраться как следует, по душам, дорогие товарищи, положа руку на сердце, то, конечно, все, что на мне сейчас надето: и этот роскошный бархатный камзол сочинения Льва Николаевича Толстого, и этот козьма-прутковский бант, обрамляющий мое, мягко выражаясь, не особенно интересное лицо, — все это, в сущности, сделано за ваш счет, за ваши кровные, трудовые зрительские деньги…
Но даже и те граждане, которые денег за билеты в театр обычно не платят и в обмундировании моем участвуют только, так сказать, идеологически, сегодня все равно, наряду со всеми остальными, имеют право встать после представления в очередь около кассы театра и требовать все, что они на меня затратили…
Не знаю, конечно, как будет с деньгами — это я не гарантирую, — но что касается каких-либо
