Поэты такие стихи сочиняют, Что от них матерщиной за версту воняет; Детей не порют, за волосы не таскают, А просто бе?ут и совсем не рожают; Художники говорят: не важно, как рисовать, Лишь бы на картине фабричные трубы было видать… Фельетон был построен таким образом, что, говоря о тех или иных неполадках быта, обыватель адресовался непосредственно к самому «Всероссийскому старосте» — Михаилу Ивановичу Калинину:
Прийду это я к Михаилу Ивановичу Калинину, Все свои жалобы «выниму», Так и так, мол, Всероссийский староста, — Выслушай меня, пожалуйста! В заключение обыватель говорил:
Но не думайте, что это вам повредит, Если я, обыватель, на все эти штуки сердит. Ведь и я хочу, чтоб по-новому было, И у меня в душе «закрутил гаврило», Да так, что и раскрутить его теперь не сумею, У меня это с детства, может, от геморроя, Но в душе-то у меня теперь совершенно другое, Ведь если, Михаил Иванович, вам латынь знакома, Я же тоже какое ни на есть, но «сапиенс-хомо». Не держите на меня, на обывателя, обиду, Погодите, и я в люди выйду. Возлюбите меня, как и прочих всех, Михаил Иванович, отче наш, иже еси на небесех!.. В центре фельетона была весьма важная для того времени, значительная тема перевоспитания, перековки. Остальные темы фельетона касались качества продукции, за что боролись тогда яростно и беспощадно. Речь шла при этом не только о качестве производственной продукции, но и о борьбе за качество во всем, что было близко советским людям и что волновало их — в быту и отношениях людей, в литературе и искусстве.
О том, как готовился тогда репертуар и как мной самим понималась в то время борьба за «качество продукции» применительно к своей профессии, я писал в автобиографической заметке «Смирнов-Сокольский о себе»:
«Репертуар пишу сам. Было время — пользовался помощью других, особенно во времена «запарки». Отказался не потому, что это не нужно. Убедился, что присяжные поэты делать этого просто не умеют. Очевидно, стихи в репертуаре — дело десятое. Репертуар — это совершенно другая работа, требующая больше знания, чем поэтического вдохновения.
Но дружба и знакомство с пишущей братией дает и дало невероятно много. Впрочем, это, кажется, называется — средой.
Монолог или рассказ пишу месяцами, по пять, по десять строк в день. Читаю сразу без выучки, как закончу. Посему иногда поругивают за «несделанность» в смысле актерском.
Однако считаю себя правым. «Что» — важнее, чем — «как». «Как» — приходит позднее».
Борьбе за качество продукции был посвящен и написанный в том же 1926 году фельетон «Повесть о советском карандаше», встретивший активный общественный отклик. Фельетон был написан райком. Начинался он с признания:
Конечно, человеку наивному и простому Уподобиться Льву Николаевичу Толстому Невозможно, хотя бы даже и в мелочах… Не стоит это доказывать в длинных речах, А достаточно среди белого божьего дня Посмотреть внимательно — ну, хотя бы, скажем, на меня И убедиться самим немедленно тоже, Что личность моя на Льва Толстого решительно непохожа. И, однако, у каждого из нас Бывает в жизни этакий незабываемый час, Когда хочется засунуть ручки свои за живот, Распушить седую бороду во весь перед И толстовскую фразу не завопить, а прямо-таки закричать: Дескать, братцы мои, товарищи, граждане, «Не могу молчать!» Это вот «Не могу молчать!» и проходило лейтмотивом через весь фельетон.
…Захожу это в ГУМ — совершеннейшее терра-инкогнито — Позвольте мне, говорю, честное москвошвейное пальто. И только это было начал пальтишечко на себя надевать — Рукава вдруг начали сами по себе отставать, Суконце расползается на весь покрой, Ну, словом, вижу — не пальтишечко, а прямой Стандартстрой! Я это к заведующему: «Послушайте, говорю, любезный, Что ж это, действительно, продукт у вас такой бесполезный? Ведь это же не пальтишечко, а прямо пеленка какая-то детская!» А он мне в ответ: «Мало ли, говорит, что пеленка, зато советская. Носить его действительно могут немногие, Зато, говорит, не пальто, а сплошная идеология…» Как всегда, большое место в фельетоне уделялось искусству и литературе:
…Возьмите хотя бы наше литературное искусство, как таковое. Как это говорится, братья-писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое. И это роковое так крепко лежит, Что от него читатель, как черт от ладана, бежит.
