Новеллы

желательно. Но из того, о чем вы мне сейчас говорите, я вижу только один выход, а именно: вы знаете, что у беременных женщин есть всегда странные прихоти; поэтому было бы очень желательно, если бы дама, которую вы так любите, забеременела. Так как часто случается, что в состоянии беременности женщины приобретают порочную склонность к необыкновенным вещам, то вполне может случиться, что вашей дамой овладеет склонность к вам. Таким образом вы могли бы достигнуть цели ваших стремлений; а иным путем это будет, пожалуй, невозможно».

Почувствовав себя уязвленным, генуэзец отвечал: «Мессер Данте, вы советуете мне две вещи более трудные, чем основная; ибо трудно, чтобы забеременела женщина, которая не забеременевала никогда, а затем еще труднее, – если только учесть, сколько разных вещей возбуждают женскую прихоть, – чтобы она, забеременев, прониклась склонностью ко мне. Но клянусь верой в бога, что вопрос мой не заслуживал никакого иного ответа, кроме того, который вы мне дали».

Генуэзец понял, что Данте знает его лучше, чем он знает самого себя, ибо вид его таков, что редкая женщина не бежала бы от него.

После этого он сошелся с Данте настолько, что провел в его доме несколько дней и все время, покуда оба были живы, они оставались в близких отношениях. Этот генуэзец слыл человеком ученым, но он не был философом, как большинство людей в наши дни; ибо философия познает вещи из их природы; а кто не знает прежде всего самого себя, как может он познать вещи, находящиеся вне его? Если бы генуэзец взглянул на себя с помощью либо мысленного, либо обыкновенного зеркала, он призадумался бы над своей наружностью и сообразил бы, что красивая женщина, даже самая благопристойная, желает, чтобы тот, кого она любит, имел внешность человека, а не летучей мыши. Но, по-видимому, на большинстве людей оправдывается известная поговорка: «Нет худшего неведения, чем неведение самого себя».

Новелла 9

Мессер Джованни делла Лана просит шута позабавить его какой-нибудь шуткой; тот придумывает нечто совершенно новенькое. Джованни это не нравится; тогда шут придумывает другую шутку, после которой мессер Джованни уходит смущенный

Не знаю, кто был более тощим на вид, упомянутый в предыдущей новелле генуэзец или мессер Джованни делла Лана из Реджо,[22] о котором я расскажу вкратце в этой новелле. Не имея возможности жить в Реджо, он жил в Имоле[23] и, находясь однажды здесь в кругу почтенных людей и позабыв о своем безобразном виде (он был судьей, человечком крошечного роста, носил на голове фоджу[24] на индизиевой подкладке, напоминавшую ужовник, и притом еще картавил и был косноязычен), он сказал одному шуту, по имени маэстро Пьеро Гуэрчо из Имолы, забавному буффону, умевшему играть на разных инструментах, который также находился в упомянутом кругу людей: «Ах, маэстро Пьеро, позабавьте этих почтенных людей какою- нибудь шуткой».

Маэстро Пьеро ответил ему: «Я исполню это, раз вам угодно. Вот моя шутка. Выбирайте одно из двух: хотите ли вы, чтобы напакостил в вашу фоджу я или вы хотите сделать это сами?»

Мессер Джованни, опешив, ответил: «Я не хочу ни того, ни другого. Придумайте какую-нибудь другую шутку, чтобы позабавить наше общество».

И Тут сказал: «Я исполню это, раз вам угодно», и продолжал: «Хотите ли вы, мессер Джованни, – после того как в вашу фоджу напачкают, – сами надеть ее себе на голову или желаете, чтобы ее вам надел я?»·.

Если от первой шутки мессер Джованни побелел, то, услышав вторую, он сделался красным, рассердился и, смутившись, сказал: «Чтоб на тебя чемер напал! Вы – грубый негодяй и пакостник, и пакость у вас на языке, потому что вы полны ею».

Маэстро Пьеро стал защищаться остротами и сказал: «Вы – судья; рассмотрим же основательно, кто из нас двоих виноват», и он схватил судью за край платья, чтобы тот не ушел, так как сер Джованни уже направился к выходу. Однако как тот ни был слабосилен, он все же вырвался и ушел ворча; прочие же остались на месте, хохоча.

Таким образом, маэстро Пьеро научил мессера Джованни порядку, с которым тот никогда не сталкивался. От шутов часто получаешь подобные вещи: ты с ними шутишь, а они тебя позорят; поэтому всегда правильнее молчать, предоставляя говорить другим. За то, что мессер Джованни хотел выскочить и недостаточно подумал о самом себе, он был осмеян шутом в двух благородных шутках, как вы это слышали.

Новелла 10

Находясь с мессером Галеотто в Иосафатовой долине и услышав, что в день страшного суда все должны собраться в такое небольшое место, мессер Дольчибене занимает для себя особым способом местечко, чтобы не быть впоследствии задавленным толпой

Мессер Дольчибене,[25] имевший звание придворного кавалера, стоял намного выше всех ему подобных; о нем можно написать много новелл и прекрасного и грубого содержания. В настоящей новелле он по-своему, не так, как это хотел сделать маэстро Пьеро из Имолы, сумел позабавить на пути ко гробу господню мессера Галеотто[26] и мессера Малатеста Унгеро,[27] отправившись туда вместе с ними.

Итак, когда упомянутые мессер Галеотто и мессер Малатеста, и вместе с ними мессер Дольчибене, направляясь к святому гробу, проезжали Иосафатовой долиной, мессер Галеотто сказал: «Ах, Дольчибене, в эту долину всем нам придется явиться в день страшного суда, чтобы выслушать последний приговор».

Мессер Дольчибене спросил его: «Как же сможет весь род человеческий поместиться в столь малой долине?»

Мессер Галеотто ответил: «Это будет по всемогуществу божию».

Тогда мессер Дольчибене сошел с лошади и побежал на одну из полян названной долины; там, спустив штаны, он предоставил телу исполнить свое дело, промолвив при этом: «Я хочу занять место, для того чтобы, когда наступит это время, найти его по примете и не погибнуть в давке».

Тут оба синьора спросили его, смеясь: «Что это значит? Что ты делаешь?»

Мессер Дольчибене ответил на это: «Синьоры, я сказал вам: не умен тот. кто не думает о будущем».

Мессер Галеотто заметил тогда: «О, Дольчибене, оставь там лучше долю коршуна; это будет лучшей приметой».

Мессер Дольчибене ответил: «Синьор, если бы я оставил там примету, о которой вы говорите, это было бы плохо по двум причинам: во-первых' ее унесли бы коршуны и место осталось бы без отметки, во-вторых, вы лишились бы моего общества».