никогда так не дрался… Мы расспросили, что могли у Бессонова… Нам объяснили… Но может быть в этом поединке есть… Есть… Как бы сказать…
– Что?! – строго произнесла Ева, и голос ее ясно говорил: ты хочешь сказать вздор или прямо солгать.
– Есть тонкости… Сноровка… Фортель, как говорят про разные тонкости. Не только в дуэлях на шпагах и саблях, но даже на пистолетах, есть, баронесса, тонкости, которые можно знать и не знать. Кто знает, тот скорее останется победителем. Вот и в кукушке, может быть, есть что-нибудь… По всей вероятности.
– Может быть? Что-нибудь? По всей вероятности? – отчеканивая слова, повторила Ева. – Но скажите, г. Биллинг, пользование тонкостями в обыкновенных дуэлях считается бесчестным?
– Нет, баронесса… Но там все происходит при свете, на глазах секундантов, а тут в темноте и наедине…
– Стали бы вы также судить этот род дуэли, если бы был теперь убит г. Шумский?
– Да, баронесса… Но…
Биллинг запнулся.
– Говорите. Ваше «но» любопытно.
– Но я знал фон Энзе за честнейшего человека. Я не могу того же сказать про г. Шумского.
– Позвольте мне, знавшей близко обоих, поручиться и за г. Шумского! – холодно выговорила Ева, и яркая краска впервые показалась на ее бледных щеках.
Биллинг почтительно наклонился и замолчал…
Барон поглядел украдкой на дочь и, вздохнув, потупился грустно и даже беспомощно…
Между тем в соседней горнице, где сидело человек шесть офицеров, шла шепотом беседа буквально о том же. И все беседующие были согласны между собой, что смерть фон Энзе есть возмутительное, предательское убийство… И так оставить дела нельзя. Честь полка замешана. Товарищи покойного должны вступиться. Надо что-нибудь решить и предпринять немедленно.
Один из офицеров предложил бросить жребий, чтобы один из присутствующих назвал Шумского убийцей и вызвал на обыкновенный поединок.
Предложение было отвергнуто.
Другой предложил подать жалобу государю… Но и это было найдено нелепым. Докладывать дело императору пришлось бы тому же военному министру.
После целого часа совещаний товарищи покойного не пришли ни к какому результату, но единогласно решили:
– Так дело все-таки оставить нельзя. Надо собраться завтра всему полку. Надо, чтобы аракчеевский подкидыш был наказан. Если закон его достать не может за спиной военного министра, то надо тогда наказать его частным образом.
Появление Мартенса прекратило совещание. Он заявил, что прибыл пастор.
Все поднялись и двинулись…
Во время заупокойного обряда, совершаемого пастором, все товарищи убитого были заняты не столько мыслями о покойном товарище и молитвой, сколько присутствием красавицы-баронессы. Большинство офицеров видело ее близко в первый раз. И Ева поразила их своей красотой.
Когда через полчаса барон Нейдшильд с дочерью отбыл из квартиры, то уланы, собравшись в той же горнице, говорили опять-таки не о товарище, а исключительно о той, которая когда-то была почти объявленной невестой его и, собственно, из-за которой он теперь лежал мертвый.
– А она влюблена в его убийцу! – горячо воскликнул Биллинг.
– Не может быть?! В Шумского? В безродного? В блазня! – раздались голоса.
– Верно, господа, – глухо произнес Мартене. – Вот логика судьбы… Вот наука нам, мужчинам. Защищайте женщин от негодяев, в которых они влюбляются легче, чем в честных людей, и отдавайте себя на убой.
– А когда вы будете убиты, – добавил Биллинг, – то красавица выйдет замуж за вашего убийцу. И вместе они посмеются…
Наступило минутное молчание.
– Смеяться в данном случае, – заговорил снова Мартенс, – будет один лишь мерзавец Шумский. Баронесса, добрая и честная девушка, и смеяться не станет. Зато негодяй блазень весело смеется теперь над убитым врагом, а потом… со временем посмеется зло и над бедной женщиной, которая его любит.
– Женится, а потом бросит?
– Нет. Не женится, а потом бросит…
XLIII
Барон Нейдшильд и его дочь, ворочаясь домой, сидели в карете молча, задумавшись. Барон под тяжестью своих размышлений согнулся, опустил голову и глядел на коврик экипажа. Так сидят выздоравливающие или совсем дряхлые старики, или, наконец, убитые горем люди.
Красавица Ева, напротив, как-то особенно выпрямилась, даже слегка закинула голову назад и только крайне бледное лицо и необычный тревожный огонек в глазах всегда ясных и спокойных выдавали ее нравственное настроение. Когда свет фонарей, уже зажженных на улице, освещал ее фигуру в карете, она казалась не живым существом, а красивым привидением.
Молча доехали они домой, вошли и разошлись в столовой, направляясь в свои горницы. Однако, через несколько минут, побродив по своему кабинету, барон вышел, прошел на половину дочери и постучался в ее
