владельца, было около двухсот лет, причем она вдобавок не была куплена недавно, а уже принадлежала с тех пор все тому же роду, переходя от деда и отца к сыну и внуку… Задок или спинка каждого кресла оканчивалась шпицем наподобие колокольни любого средневекового собора. На всех спинках был резной причудливый герб под баронской короной. Массивный шкаф в два яруса был еще красивее кресел, так как верхний ярус его опирался на головы четырех рыцарей в полном вооружении, латах, шлемах, с пиками и мечами. Тонкая, замечательная работа всего этого поражала искусством, изяществом и законченностью…
Шумский, по-видимому, давно изучивший в подробностях эту столовую, не глянув ни на что, опустился на один из стульев близ дверей и тотчас задумался…
В эту минуту у него был вид просителя, явившегося к важному сановнику.
Никто не пошел докладывать об нем, лакей, впустивший его, ушел в противоположную сторону. Другой лакей, прошедший чрез минуту через столовую, тоже глянул на него равнодушно, как на обычное явленье в доме.
Прошло около получаса в полной тишине.
Наконец, раздался в доме звонок колокольчика за дверью той горницы, которая была прямо пред молодым человеком. Явился тотчас лакей, прошел в эту горницу, вернулся и позвал сидящего.
– Пожалуйте…
Шуйский поднялся, оставил свою шляпу на кресле, и вошел в горницу. Это был кабинет.
Все стены кругом были закрыты простыми высокими шкафами с книгами, на средине стоял, боком к окну, большой письменный стол, тоже сплошь покрытый книгами и тетрадями.
За столом на кресле сидел очень благообразный, седой, но моложавый лицом человек. Румянец на свежих и белых щеках, с легкими морщинками лишь около глаз, странно и красиво оттенял почти снежнобелые вьющиеся кудрями волосы. Можно было подумать, что это молодой человек, напудривший себе голову и слегка подрумянивший щеки. Бархатный лиловатый кафтан с позументами на воротнике окончательно придавал маскарадный вид этому бодрому и красивому старику.
Он поднял большие светлые глаза, кроткие и простоватые, немного навыкате и, глянув, не кланяясь, на вошедшего, произнес и сухо, и кротко, и вежливо, но важно:
– Здравствуйте, господин Андреев.
Шумский, молча, почтительно поклонился и стал перед столом.
– Вы сегодня снова немного опоздали, – тем же несколько сухим тоном, но все-таки кротко произнес старик.
– Я уже давно приехал-с… Я сидел в столовой в ожидании вашего…
– Я видел, когда вы подъехали к дому и снова все-таки позволю себе утверждать, что вы немного опоздали… Но на нынешний раз беды нет… ибо и дела никакого нет. Вот это вы возьмете с собой и дома увидите… Все, что по-французски, надо переписать… Все, что по-финляндски, вы не тронете, конечно, т. е. не станете переводить или переписывать. Дочь это сделает после… Вот…
Старик взял синюю тетрадь и легко перебросил ее на столе в сторону Шумского. Молодой человек взял тетрадь и, развернув ее, стал просматривать.
– Когда прикажете?.. Поскорее?..
– Нет, это не к спеху… Но все-таки дня через четыре, конечно…
– Через четыре… – повторил тихо Шумский и прибавил мысленно: – Старый шут!.. В четыре дня целую тетрадищу во сто листов. Да Шваньский мой издохнет от эдакого урока.
– Вы боитесь, господин Андреев, что не успеете. Ну, пять дней… Ведь не целую же неделю вам дать.
– Слушаю-с. Через пять дней будет готово. Больше ничего не прикажете?!..
– Нет.
– Я могу идти делать портрет баронессы?!..
– Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! – оживился старик.
– Пашута! – быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо.
– Да, Прасковья, – отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья».
– Что же с ней? – тревожно повторил Шумский.
Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес:
– Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine.[3]
– C'est un ange, monsieur le baron![4] – отозвался Шумский.
– Oh! Dechu, alors[5]… Это чертенок и по лицу, и по нраву, и по ухваткам. Вы, как талантливый художник, господин Андреев, должны знать, что во всей существующей на свете живописи, даже в испанской школе, не найдется изображения ангела, черномазого, как цыган и с дерзкими чертами лица. Прасковья хорошенькая девчонка, но она не ангел, а цыганенок… Скорее моя Ева напоминает собой тот тип, который принято давать ангелам и архангелам. Les trois В.[6] В понятии об ангеле буква Б имеет тоже значение…
«Ну… Поехали! Завели шарманку…» – подумал Шуйский и вымолвил:
– Совершенно верно, но только баронесса…
– Bonte, beaute, beatitude,[7] – продолжал старик, не слушая.– Belle,
