Нет уж – зачем? Я говорить не стану, ничего не стану говорить. Хотите объясниться, сами говорите.
– Ну, так я вам скажу. Вы встревожились теми сплетнями, что по городу пошли насчет Михаила Андреевича?
Шваньский молчал.
– Так ли, Иван Андреевич?
– Все пошло прахом!.– заговорил Шваньский, постукивая пальцами по стеклу. – Все кверху ногами пошло! Я его все-таки люблю. Я бы теперь в одном драном сюртучке да в портках в кабаке бы сидел пьяный, а вот я барином живу по его милости!
И Шваньский вдруг обернулся, как если бы ему сказали что-либо и, к тому же, противоречили ему.
– Не верите-с? – выговорил он, наступая на Квашнина. – А я вам верно говорю: я бы теперь был пропойца! Какое бы я себе место нашел? Меня из полка-то выгнали, чуть в солдаты не разжаловали. А вот на мне чин, я дворянин, да и деньги у меня есть, и живу я в свое удовольствие. Я – Иван Андреевич! А не будь его, я бы был Ванька-пропойца! Я вам говорю – я бы мертвую пил, я бы, видя всю несправедливость судьбы к себе, спился бы и воровать бы стал, грабить бы я стал по петербургским улицам!
Шваньский снова наступил еще ближе и крикнул еще громче:
– Говорят вам толком – грабить бы стал! Не смирился бы, глядючи, как другие люди живут… головорезом бы стал, в каторгу бы пошел, в кандалах бы ходил… Я бы…
Шваньский задохнулся.
– Я бы… я бы… все! Понимаете вы?..
Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.
– Я… я… я… – начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.
Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.
Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.
Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:
– Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?
Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.
– Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?
Шваньский затряс головой.
– Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! – громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он, – я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда – все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я…
И Шваньский крикнул во все горло:
– Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то – вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.
– Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?
– Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.
– И вы им верите?
– Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо – ничего бы я не боялся.
– Кто это?
Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил:
– Больше ни слова не скажу. Говорят вам толком, – вскрикнул он хрипливо, – не хочу я об этих гадостях рассуждать. Буду ждать – что будет, то и будет. Как хватит его и меня вслед за ним, так и полетим. Он там куда знает, а я – вот сюда – около Мойки на углу, два кабака. – Так и буду из одного в другой перебегать, с первого же дня ведро выпью. Да. Я вам говорю – выпью! – вскрикнул Шваньский, хотя Квашнин молчал и даже не глядел на него.
– Я вам повторяю, Иван Андреевич, что все это выдумки, все это разъяснится – я в этом уверен, потому что…
Но в эту минуту вбежал Васька и прервал Квашнина.
– Проснулись! Вас просят, – выговорил он.
И когда Квашнин переступил порог горницы, Копчик прибавил тихо:
– Должно, хворают: лежат, очень белы лицом и глаза такие… Должно, хворость какая начинается.
– Господи Иисусе! Как же ты можешь, разбойник, таить это от меня! – отчаянно воскликнул голос за спиной офицера. Он обернулся и увидел мамку Авдотью, бледную и перепуганную.
– Родной мой, – заговорила женщина тревожно. – Попросите его меня допустить к себе. Если он хворает, я его выхожу. Не впервой… Будьте милостивы…
