молочник до капли.
– Спасибо, – вымолвила Марфуша. – А себе-то вы… Без сливок, стало быть, кушаете?
– Нет, я люблю тоже со сливками! Только не с эдакими! – звонко рассмеялся Шумский на всю горницу.
– Не с эдакими? – повторила Марфуша.
– Нет, не с эдакими! – повторил и Шумский, смеясь снова чуть не до слез.
Марфуша принялась за чай. Шумский вдруг замолк сразу, лицо его сделалось серьезно, он наклонил немного голову и стал, искоса глядя на пол, будто прислушиваться к чему-то. В действительности он прислушивался не слухом, а внутренним осязанием к тому, что почувствовал вдруг в желудке и во всем теле. В нем разлилась легкая теплота, как от стакана хорошего крепкого коньяку или рому… Теплота эта, ясно ощущаемая, казалось, волной разливалась по телу, по спине и, в особенности, по рукам и ногам.
«Чудно! Ведь это от бурды! – подумал он. – Это она… Стало быть, действует. Даже малость, и та действует… А ну, как и я с ней вместе свалюсь»!
И, рассмеявшись, Шумский прибавил вслух:
– Марфуша, ты не чуешь, как от этого чаю тепленько делается во всем теле?!.
– Да-с, – кротко, едва слышно, отозвалась девушка.
– Чувствуешь?..
– Да-с…
– Да что? Что?
– Ничего-с…
– Тьфу, Господи! – воскликнул он. – Согрело тебя. По телу пошло теплым, жар эдакий, как от вина.
– Да-с, – тихо отозвалась Марфуша.
– Сильно… захватывает.
– Да-с… – как бы через силу выговорила девушка.
– Томит…
Девушка допила чай с блюдца, потянулась было за чашкой, чтобы по обычаю поставить ее верх дном на блюдце, но рука, не тронув чашки, соскользнула со стола на колени.
Она собралась что-то сказать, вероятно поблагодарить барина, но только разинула рот и не произнесла ни слова…
– Ты, глупая, не понимаешь. Мой чай заморский, удивительный, какого ты никогда не пила. Вот я тебя и допрашиваю… Хорошо тебе от него? Тепло?!.
– Тепло… – произнесла девушка лениво, через силу, и откачнулась на спинку кресла. – Позвольте… Я пойду…
– Обожди. Куда спешишь! – отозвался Шумский еще ничего не замечая, но затем он тотчас же, пристально приглядевшись к девушке, все сообразил.
Голос ее совсем спал, взгляд глаз был тоже другой… мутный, потухающий…
– Иди! Ступай! – вдруг произнес он, нагибаясь и внимательно разглядывая ее лицо, заметно побледневшее, или, вернее, вдруг поблёкшее…
– Иди же… Чего сидишь. Уходи. Пора! – произнес Шумский, возвышая голос и как бы приказывая.
Марфуша качнулась в одну сторону, потом в другую и шепнула тихо, как бы себе самой:
– Ноги…
– Что, ноги?..
Марфуша молчала, потом вдруг сразу как-то вся осунулась, голова ее склонилась на грудь, и она, качнувшись в бок, свисла через ручку кресла.
Шумский быстро вскочил и, поддержав ее, прислонил плотнее туловище девушки к спинке. Она была уже почти без сознания и, пробормотав что-то бессвязное, начала тяжело сопеть… Грудь вздымалась высоко, руки начало слегка подергивать. Наконец, девушка вдруг выпрямилась, тихо простонала или промычала протяжно и опять осунулась уже совсем без чувств, как замертво.
– Дело-то дрянь! – выговорил Шумский. – Стало, много я ей сразу хватил. Эй, Шваньский! Черт. Иди! – крикнул молодой человек, слегка смущаясь.
Но в доме все было тихо, шагов не раздавалось… Шумский отворил дверь в коридор и зычно крикнул на всю квартиру.
– Шваньский! Гей, черти! Копчик!
И Лепорелло, и лакей рысью бросились на этот голос барина. Шумский впустил первого и тотчас снова захлопнул дверь под носом Копчика.
– Готово? – произнес Шваньский, удивляясь.
– Так готово, что и ты готовься в Сибирь идти! – угрюмо отозвался Шумский.
Копчик, с своей стороны, очутившись перед захлопнутой дверью, тотчас воспользовался отсутствием Шваньского, чтобы снова успеть переговорить через дверку с сестрой. Пашута долго не могла понять хорошо, что объяснял брат, так как он старался говорить, как можно тише. А между тем, обоим была дорога каждая минута. Шваньский мог ежеминутно прийти из кабинета барина.
