простодушно, заговорил фон Энзе. – Вот здесь, за забором, на соседнем дворе, дежурят двое моих друзей- улан. В случае вашего упрямства они перемахнут сюда, и с вами будет нехорошо поступлено.
– Даже очень нехорошо, – раздался голос за забором и затем двойной сдержанный смех.
От этого смеха Шумский как бы вышел из своего столбняка и, быстро отбросив шинель, выхватил шпагу из ножен.
– Я вас всех тут… Негодяи!.. – задыхаясь, вскрикнул Шумский, наступая с обнаженной шпагой на фон Энзе. Тот сделал движение и вытянул на Шумского руку, в которой был пистолет.
– Прострелю голову, положу тело в карету и, отвезя, брошу в Неву! – тихо, просто, точно будто нечто ласковое проговорил фон Энзе.
И оба, молча, замерли так, друг против друга, не шевелясь. Шумский первый опустил шпагу, за ним и фон Энзе принял руку с пистолетом.
– Я требую у вас удовлетворенья за эту комедию, – выговорил Шумский сдавленным от гнева голосом. – Завтра же утром вы должны драться насмерть.
– Ни завтра, ни когда-либо, – вымолвил фон Энзе спокойно. – С такими людьми, как вы, честные люди не выходят на поединок.
– Как вы смеете? – вскрикнул Шумский. – Вы подлый трус и прикрываетесь…
– Не кричите, перебудите мирных обывателей, и срам будет… Драться я с вами, даю честное слово, никогда не стану. Буду только постоянно до известного срока оберегать этот дом от вас.
– Так я вас завтра же просто застрелю при встрече! – вне себя едва выговорил Шумский.
– Можете… и пойдете в Сибирь, или в солдаты. Если же Аракчеев вас защитит, то ваш адский план все-таки не удастся, ибо товарищи передадут барону объяснительное письмо от меня. Если же вы уступите, удалитесь отсюда и, вообще, бросите вашу подлую и преступную затею, то ни барон, ни «она» никогда не узнают ничего… Теперь же, в случае вашего упорства, повторяю, мы вас не пустим в дом. Убить себя здесь ночью я вам не дам, а убью вас и тотчас же увезу в карете, чтобы избежать соблазна около дома барона… Удалитесь!..
– Хорошо… Но завтра я заставлю вас драться со мной законным образом, – вымолвил Шумский глухим голосом и двинулся от дома.
Только пройдя несколько шагов, он вспомнил о шпаге, которую все еще держал обнаженною в руке.
Он всунул ее в ножны и провел рукой по горевшему лицу… Бешеная злоба душила его, глаза застилало туманом, и он слегка пошатывался, как пьяный. Тяжело ступая, несколько раз останавливался Шумский и стоял середи панели, бормоча что-то бессвязное.
Когда шаги и звук шпор замолкли, фон Энзе произнес несколько громче, обернувшись к забору:
– Ну, победили!.. Выходите… Он далеко…
Через минуту двое улан явились из калитки соседнего двора. Какой-то мещанин в длиннополом кафтане провожал их.
– Может быть, завтра опять придем на дежурство, – сказал один из улан, обращаясь к нему.
– Пожалуйте. Рады служить, хотя и не знаем в чем.
– И знать вам не полагается…
Уланы сошлись с фон Энзе и переговорили шепотом.
– А если опять вернется? – сказал один из них, по имени Мартенс.
– Никогда! – отозвался фон Энзе. – Это было бы уже безумием. Но если б он оказался безумцем, то я, мой милый друг, и один с ним справлюсь.
Фон Энзе сел снова в карету, тихо затворив дверцу. Карета не двинулась… Уланы, переговариваясь и смеясь, зашагали по направлению к Неве…
– Если он пешком, и мы его догоним, – сказал Мартенс, – то я его назову мерзавцем.
– Зачем?
– Уж очень хочется.
Впереди раздался грохот двинувшегося экипажа.
– Удрал, проклятый! – произнес Мартенс.
XXXIII
Когда Шумский вернулся домой, то гнев его прошел, яростного озлобления не было и следа. Он впал в какое-то странное, ему самому непонятное, состояние. Он уже не думал о неудаче, не вспоминал о том, что даже забыл поглядеть на окно, чтобы убедиться, висит ли красный платок в виде условного знака. Равно не думал он о виновнице его безумной страсти. Все мысли сосредоточивались на одном, на страстном желании мести, даже на нравственной необходимости отмщения. Помеха или преграда в достижении твердо намеченной цели явилась неожиданно в лице совершенно постороннего человека, о существовании которого он и думать забыл. Чужой человек стал на дороге, как какое-то дьявольское наваждение, хотя было понятно, что главной пособницей его была Пашута.
Теперь все сводилось к одному – стереть с лица земли, уничтожить фон Энзе. Как? Всячески.
И в разгоряченной, а отчасти и как-то отуманенной голове Шумского возник вопрос: драться с ним на поединке, рисковать собой или просто убить, хоть бы из-за угла? На том скользком пути, на который вступил теперь молодой малый, подобные вопросы имели логическую возможность возникать.
Войдя в свою квартиру, Шумский через несколько мгновений поневоле сам себе удивился. Он удивился своему спокойствию. Действительно, он вошел в свой кабинет тихо и молча, разделся, надел халат, затем
