двинулся из сугробов.
Это был Никифор.
Долго просидел он в своей засаде, но не от опасенья за себя. Он давно видел, что все кругом опустело.
Никифор сидел на снегу среди чащи под наплывом нежданного и непонятного, какого-то для него нового чувства. Он сам с собой шептался, спрашивал и отвечал.
Его собственный выстрел заставил его замереть на месте. Он был уверен, что убил Щепина. Ружье с подставки было намечено спокойно и верно прямо в грудь Бориса и дрогнуть не могло.
И этот выстрел теперь все еще звучал в ушах Никифора… Ему казалось, что он теперь снова живет иною жизнью. Снова, а не по-прежнему, не по-старому. Для него началась новая жизнь. До выстрела была одна жизнь, а теперь началась другая… Этот выстрел разделил все на две половины: все… желания, мечты, все чувства, все мысли. То было до выстрела, а это вот… после, теперь…
– Человека убил! – шептал Никифор. – Бориса Щепина. Да. Хотел отплатить за Аксюшу. И отплатил.
Но ведь тот, которого он ненавидел здесь в Крутоярске, – его вдруг не стало… Есть мертвое тело. И это он сделал, что есть теперь мертвое тело. Он думал отделаться от врага, а нажил преследователя… Да, Борис Щепин, которого унесли дворовые в дом, – здесь, около него стоит невидимкой.
И так всегда будет! Отныне и навсегда.
– Все пустое! – шептал Никифор и прибавил: – Ох, лучше бы… сызнова.
Наконец, как бы овладев собою вполне, Неплюев вышел из засады и засунул ружье среди чащи в высокий сугроб. Затем он подошел тихо к тому месту, где лежал Борис, поглядел, вздохнул и медленно двинулся к дому.
Между тем в крутоярских палатах было всеобщее смятение… Страшная весть быстро облетела всех обывателей, и они сбежались в большую залу. Бориса принесли без чувств в горницы барышни.
По дому пронесся один вопль… Только один! Но долго звучал он потом в ушах всех крутоярцев. Этот протяжный стон вырвался из груди Марьяны Игнатьевны.
Скоро все уже знали все подробно и были в таком же недоумении, как и Герасим.
– Кто! Почему?.. Где же ружье? У кого нашлось?.. Что сказывает Сергей Сергеевич?..
Но вскоре новая весть ошеломила всех. Этого будто никто не предвидел. Кто-то объявил, что Борис Андреевич «кончился».
Действительно, принесенный и положенный на диван, Борис пролежал с четверть часа без движения, и только грудь его заметно вздымалась. Марьяна Игнатьевна стояла около дивана на коленях, смотрела в лицо сына широко раскрытыми глазами и с изумленным лицом. Женщина была, казалось, только изумлена – и до такой степени, что, очевидно, не понимала ничего происходящего перед ней.
Нилочка, тоже стоявшая поблизости от лежащего Бориса, не спускала глаз с своей Маяни. Она была страннее, чем ее сын. Нилочка уже предугадывала смутно, чего ждать… Это искаженное изумлением лицо мамушки говорило, что вопрос, написанный на нем, так и останется навсегда. Она никогда на него не ответит, а другим не поверит и даже не услышит, что они будут говорить ей.
Борис вдруг двинулся, широко раскрыл глаза и будто хотел сказать что-то… Но только грудь высоко вздулась и медленно опустилась. Нилочка поняла, зарыдала и отошла. Марьяна Игнатьевна ничего не заметила, стояла все так же на коленях и чрез несколько минут вымолвила тихо, но недовольным голосом:
– Боринька! Что же так-то лежать? Скажи что-нибудь! Где болит-то? А?..
И снова наступившее в горнице молчание настало надолго…
В то же время в половине Мрацких в коридоре столпились все люди, которые были посланы в засаду.
Сергей Сергеевич только что допросил всех лично, как приключилось невероятное событие.
Мрацкому не пришлось разыграть роль взволнованного и негодующего, как он приготовлялся с утра… Он действительно был вне себя.
Опросив всех и получив все тот же ответ – «не ведомо» и «бог его знает», – Мрацкий ушел к себе и метался из угла в угол, бился как разъяренный зверь в клетке.
– И не идет! Не идет! – изредка повторял он, злобно и нетерпеливо поглядывая на дверь.
Наконец Герасим, тоже взволнованный происшествием, в котором оказался против воли как бы виноватым, вошел, понурившись, и доложил:
– Никифор Петрович.
– Давай, давай! – почти закричал Мрацкий.
Никифор, сильно бледный, вошел и улыбнулся… Но это была не улыбка, или же Мрацкий отроду таких улыбок не видал, и она его приковала к месту, лишила языка. Он молча глядел на Неплюева.
– Ошибочка вышла, – проговорил глухо Никифор.
Мрацкий как бы пришел в себя и едва прошептал, задохнувшись от гнева:
– Ошибочка?!
– Да-с… Что же? Оба офицеры… Точку в точку платье и шляпы… Одного росту. Да и ночь на дворе… Что же… Мне и самому оно…
Никифор вздохнул. Мрацкий смерил малого с головы до пят и почувствовал, что его злоба начинает отливать от сердца.
