— Да там… ну, и прочее… Вообще.
— Да говори же, братец, толком! дядя ведь я тебе: не бойся, не выдам!
— Ах, дядя, как это вы, право, требуете… Надоело — только и всего. По-настоящему, оно должно бы нравиться, а мне — надоело!
— Ну, это не резон. Ты встряхнись. Если
— Я, Дядя, стараюсь. Коли чувствую, что не может нравиться, то стараюсь устроить так, чтобы, по крайней мере, не не нравилось. Зажму нос, зажму глаза, притаю дыхание. Для этого-то, собственно, я и не думаю об выводах. Я, дяденька, решился и впредь таким же образом жить.
— Без выводов?
— Просто, как есть. По улице мостовой шла девица за водой — довольно с меня. Вот я нынче старческие мемуары в наших исторических журналах почитываю. Факты — так себе, ничего, а чуть только старичок начнет выводы выводить — хоть святых вон понеси. Глупо, недомысленно, по-детски. Поэтому я и думаю, что нам, вероятно, на этом поприще не судьба.*
Дядя задумался на минуту, потом посмотрел на меня пристально и сказал:
— Слушай! а ведь тебе страшно должно быть?
— Страшно и есть.
— Ведь ежели ты отрицаешь необходимость выводов, то, стало быть, и в будущем ничего не предвидишь?
— Не предвижу… да, кажется, что не предвижу… — Ни хорошего, ни худого?
— Да… то есть вроде сумерек. Вот настоящее — это я ясно вижу. Например, в эту минуту вы у меня в гостях. Мы то̀ посидим, то̀ походим, то̀ поговорим, то̀ помолчим… Дядя, голубчик, зачем заглядывать в будущее? Зачем?
— Чудак ты! да как же, не заглядывая, жить? Во-первых, любопытно, а во-вторых, хоть и слегка, а все-таки обдумать, приготовиться надо…
— А я живу — та̀к, без заглядыванья. Живу — и страшусь. Или, лучше сказать, не страшусь, а как будто меня пополам перешибло, все кости ноют.
— А помнишь, однажды ты даже уверял, что блаженствуешь
— Да как вам сказать? Может быть, и блаженствую… ничего я не знаю! Кажется, впрочем, что нынче это душевным равновесием называется…
— Фу-ты! это тебя тетка Варвара намеднись в изумление привела!
С этими словами он взял шляпу и ушел. Вид у него был рассерженный, но внутренно, я уверен, что он мне завидовал.
Да нельзя и не завидовать. Почти каждый день видимся и всякий раз все в этом роде разговор ведем — неужто же это не равновесие? И хоть он, по наружности, кипятится, видя мое твердое намерение жить без выводов, однако я очень хорошо понимаю, что и он бы не прочь такого житья попробовать. Но надворные советники ему мешают — вот что̀. Только что начнет настоящим манером в сумерки погружаться, только что занесет крючок, чтобы бирюльку вытащить, смотрит, ан в доме опять разнокалиберщина пошла.
Во всяком случае, милая тетенька, и вы не спрашивайте, с какой стати я историю о школьном карцере рассказал. Рассказал — и будет с вас. Ведь если бы я даже на домогательства ваши ответил: «тетенька! нередко мы вспоминаем факты из далекого прошлого, которые, по-видимому, никакого отношения к настоящему не имеют, а между тем…» — разве бы вы больше из этого объяснения узнали? Так уж лучше я просто ничего не скажу!
Читайте мои письма так же, как я их пишу: в простоте душевной. И по прочтении вздохните: ах, бедный! он выводы потерял!
Письмо десятое*
А знаете ли что̀ — ведь и надворный советник Сенечка тоже без выводов живет. То есть он, разумеется, полагает, что всякий его жест есть глубокомысленнейший вывод, или, по малой мере, нечто вроде руководящей статьи, но, в сущности, ай-ай-ай как у него по этой части жидко! Право, такая же разнокалиберщина, как и у нас, грешных.
Сижу я намеднись утром у дяди, и вдруг совершенно неожиданно является Сенечка прямо из «своего места»*. И прежде он не раз меня у отца встречал, но обыкновенно пожимал мне на ходу руку и молча проходил в свою комнату. Но теперь пришел весь сияющий, светлый, в каком-то искристо-шутливом расположении духа. Остановился против меня и вдруг: а дай-ко, брат, табачку понюхать! Разумеется, он очень хорошо знает, что я табаку не нюхаю, но не правда ли, ка̀к это было с его стороны мило? Очевидно, ему удалось в это утро кого-нибудь ловко сцапать, так что он даже меня решился, на радостях, приласкать.
Кажется, что это же предположение мелькнуло и у дяди в голове, потому что он встретил сына вопросом:
— Что̀ нынче так рано? или все дела, с божьей помощью, прикончил?
— Да так, дельце одно… покончил, слава богу! — ответил Сенечка, — вот и разрешил себе отдохнуть.
— И Павел сегодня дело о похищении из запертого помещения старых портков округлил. Со всех сторон, брат, вора-то окружил — ни взад, ни вперед! А теперь сидит запершись у себя и обвинительную речь штудирует… ишь как гремит! Ну, а ты, должно быть, знатную рыбину в свои сети уловил?
— Да, есть-таки…
— То-то веселый пришел! Ну, отдохни, братец! Большое ты для себя изнурение видишь — не грех и об телесах подумать. Смотри, как похудел: кости да кожа… Яришься, любезный, чересчур!
— Нет, папаша, не такое нынче время., чтоб отдыхать. Сегодня, куда ни шло, отдохну, а завтра — опять в поход!
Последние слова Сенечка проговорил удивительно серьезно и даже напыжился. Но так как он заранее решил быть на этот раз шаловливым, то через минуту опять развеселился.
— Сегодня мне действительно удалось, — сказал он, потирая руки, — уж месяца с четыре, как я… и вдруг! Так нет табачку? — прибавил он, обращаясь ко мне. — Ну-ну, бог с тобой, и без табачку обойдемся!
Словом сказать, он был так очарователен, что я не выдержал и сказал:
— Ах, Сенечка, если б ты всегда был такой!
— Нельзя, мой ангел! (Он опять слегка напыжился.) И рад бы, да не такое нынче время!
И, как бы желая доказать, что он действительно мог бы быть «таким», если б не «такое время», он обнял меня одной рукой за талию и, склонив ко мне свою голову (он выше меня ростом), начал прогуливать меня взад и вперед по комнате. По временам он пожимал мои ребра, по временам произносил: «так та̀к-то» и вообще выказывал себя снисходительным, но, конечно, без слабости. Разумеется, я не преминул воспользоваться его благосклонным расположением.
— Сенечка! — начал я, — неужто ты до сих пор все ловишь?
— То есть как тебе сказать, мой друг, — ответил он, — персонально я тут не участвую, но…
— Ну да, понимается: не ты, но… И не известно тебе, когда конец?
— Не знаю. Но могу сказать одно: война так война!
Он помолчал с минуту и прибавил:
— И будет эта война продолжаться до тех пор, пока в обществе не перестанут находить себе место неблагонадежные элементы.
Сознаюсь откровенно: при этих словах меня точно искра электрическая пронизала. Помнится, когда- то один из стоящих на страже русских публицистов, выдергивая отдельные фразы из моих литературных
