отсутствие лысого развратника сказать им свое короткое «привет», что я и сделала.
Обе они до сих пор не знали, какие гости пожаловали под имрайское солнце.
– Что, не ждали?
А папаша сидел в десяти метрах от нас, успев за короткие сорок секунд проделать в моей спине небольшую дырочку.
– О! – Вера скромно улыбнулась и убрала с лица золотистый локон.
– Адка приехала! – Танька весело ерзнула.
– Так ты ж вроде в Канаду собиралась ехать? – Задевающая ирония.
Бог ты мой, что ж это я успела им наплести в прошлом году? Она поставила передо мной пластмассовую чашку горячего кофе с каплей «Амаретто».
«Жизнь – это игра, – напомнили мне помятые страницы моего дневника за 1994 год, – и твоя задача в ней если не выиграть, то, во всяком случае, показать, что ты не проиграла. В театре тоже играют, не для себя, разумеется, а для зрителя. А мир, это и есть один бесконечный зритель. Зритель любит, когда его обманывают, это упрощает жизнь. Человек только думает, что живет для себя, а на самом деле он стремится только к тому, чтоб выглядеть достойно в глазах других. Так что для себя жить невозможно, это аксиома. Интересно, кто сможет опровергнуть меня? А моя задача – это показать методом избирательного обмана именно тот образ, который хотят видеть в каждом конкретном случае. Для каждого я другая. Я друг всем и никому».
А взгляд папаши резал и кромсал. Но ведь мерзавца нет – что еще ему от меня надо?
– Нет, не уехали, у нас все зимой сорвалось… там эти все иммиграционные службы, короче… – И я стала врать, подробно разнося проклятых бюрократов с их паршивыми визами. Подобные рассказы способны, быть может, увлечь пожилую учительницу, скучающую в моей школе, но Вера…. ах, Вера, на меня она смотрела почти что с жалостью.
– Так вот что я могу сказать… ужасно, да. Вера, это было просто ужасно.
– А теперь вы как?
О Боже… Имрая… как больно вспоминать все это, когда пальмы и олеандры остались за лучиками железных дорог, под колесами давно отстучавшего двенадцатого поезда, когда агнец снова слюнявит меня в подмышку, а школьные будни не несут в себе ничего утешительного!
– А теперь мы вот тут…
– И сколько вы пробудете? Недельки две?
Я торжествующе улыбнулась:
– Какое там! Два месяца, как минимум.
– Ничего себе, чего это твой папенька так расщедрился? А как там насчет свободы? Все еще выпасает тебя на поводочке?
– Разумеется. Только мне его, если честно, просто жалко. Вот я и не воюю.
– Как трогательно. – Она кивнула на чашку нетронутого кофе. – Пей давай.
Танька горячо обняла меня, приговаривая, что сильно соскучилась.
Вера довольно холодно и отрешенно смотрела в какой-то непонятный промежуток между нами. И в эту же секунду, когда она, как серфингист из рекламы, поднимающийся навстречу несущейся волне, плавно переместила свой взгляд с вершины гребня на небо (то есть на что-то, или, вернее, кого-то, кто, похоже, уже несколько секунд стоял у меня за спиной). И в эту же секунду я почувствовала, как мой бесчувственный палец был подхвачен…
…как чья-то рука коснулась моей руки и, подхватив мой палец, несильно потянулась к небу.
– Ну да, я так и думал. Ай-ай-ай! – У меня побелели щеки и перехватило дыхание. – Красота женщины, – весело произнес Альхен, – начинается с маникюра! Сколько раз я тебе об этом говорил?
– А, это ты… – буркнула я, выдергивая руку. – Мне и так нравится.
Лак вообще-то был страшный, ярко-алый, но стойкий и все никак не хотел до конца слущиваться, оставив посередине ногтя по кривой полоске.
– Ну, привет, львенок! – И, сняв очки, блеснул своими янтарно-желтыми змеиными глазами.
– Привет, чудовище.
– Да… а так, в остальном… – касание коричневым пальцем коричневого шрама на коричневой груди, немного приподнятые отполированные плечи и опущенная, как у хищника голова, – с мужской точки зрения выглядишь шикарно. Просто шикарно. Волосы, грудь… просто молодец. А ты что, подкрасилась?
– Где?
Они с Верой переглянулись и ухмыльнулись:
– Ну, на голове, например?
– Да ничего я не красила!
– Ну, ладно, это не важно, просто они у тебя как-то посветлели по сравнению с прошлым годом. А вообще, мне почему-то думалось, что эта твоя прелесть исчезнет вместе с детством, а оказалось, что нет, даже напротив. А вот за маникюр тебя следовало бы отшлепать.
Я, млея, ухмыльнулась и булькнула кофе, глядя на него из-за пластмассовой чашки.
– Ну, а как там ограничения и запреты? Блокада по-прежнему держится?
– А как же, все по-прежнему.
– Да, верю. Вон там твой папа идет… – Он отвернулся, и в эту же секунду по моему плечу постучали. Отец уже шел прочь, отволакивая меня вслед за собой на невидимом, но очень прочном поводке.
– До новых встреч, – сказала я, поднимаясь. – Мы уезжаем в конце июля.
– Так за это время можно много успеть! Выглядишь шикарно! – донеслось до меня в конце тента.
Nach Mittag (после обеда) Папаша стал говорить какой-то бред, что «не надо, мы сами», а я, грохнув кульки на асфальт, завопила, что сейчас просто упаду. И если нам
После обеда, пренебрегая драгоценной сиестой, папаша отправился со своим послушным ребенком в Эбру, искать квартиру. Цехоцкие наглели из сезона в сезон и в этот раз готовились содрать с нас кругленькую сумму. Мы брели по раскаленному шоссе, и было видно, как на асфальте появляются миражи подрагивающих луж с отражением проезжающих мимо машин и белесо- голубого неба.
– А что, к нам, может, Мирослава приедет? – спросила я, чтоб разрядить обстановку (за разговорчик с Сашей мне здорово досталось).
– Ты вообще когда-нибудь слушаешь, что тебе говорят? – буркнул папаша.
– Ну…
– Они уже взяли билеты!
– А? Да? А Валентин с Машкой тоже будут?
– Не зли меня. Конечно, будут.
