Купание в этих взглядах напоминало мне барахтанье в теплых прозрачных волнах. Эти взгляды были будто осязаемые.
Ну а потом меня согнали с пирса, сказав, что пора домой, что солнце припекает, что жарко (и что йог сраный своего добавляет – говорилось в немом подтексте).
Я искупалась на дорожку и, обсушивая себя на тех же перилах, обнаружила, что их полку прибыло. Пришло Создание вместе с Верой и Рыжей. Ну, разумеется, «привет-привет», «здрасьте-здрасьте», фальшивенькие личики, кривые ухмылочки. А потом papan что-то передумал идти: солнышко спряталось за упорно не видимое мной облачко, а Альхен бесследно исчез (он сидел прямо подо мной, на другой стороне пирса, скрытый сладким изъяном в радиусе родительского локатора, тем самым для неприятеля совершенно невидимый). Я улыбнулась и сказала, что пойду прыгну с пирса. Спустилась по лесенке, прошла под полосатой тенью нависшего над нами второго яруса, коснулась кончиками пальцев горячей ткани его плавок и через мгновение уже шумно падала в теплую воду, все еще чувствуя под коленом будто случайное скольжение его напряженной руки.
После swim я решила не форсировать события и не вызывать подозрений, поэтому вела себя очень благоразумно: на прогулки не рвалась, валялась на животе, почитывая какую-то книжульку. Но краем глаза все-таки смогла заметить, что при появлении Создания – в халатике и большой соломенной шляпе, мой Гепард не набросился на нее с поцелуями, как было вчера. И она вместе с Верой, как обычно холодной и отрешенной, удалилась из поля нашего зрения куда-то за лодочную станцию.
Мы снова перлись в «Марат», на рынок. И сквозь эту покалывающую жару я решила обернуться. Дьявол сидел на красных перилах, там, где десять минут назад сидела я. Рядом паслось Создание, расцветая в вечной весне его уносящих бесед. Ладно, пусть…
Сначала мы хотели поселить сестренку с семейством в обнадеживающе далекой «Украине». Эта перспектива настолько обрадовала меня, что у нас с папашей даже воцарилось некоторое прохладное перемирие. И мы были в относительно хороших отношениях до тех пор, пока он не вышел из приемного отделения. Я ждала его на улице под кипарисом – с сумками и кепками. Корпус – знакомый по бесчисленным открыткам «Южный берег Крыма», такое помпезное советское здание с белыми колоннами и мужеподобными бабами на крыше – сейчас активно ремонтировался, и веселые смуглые югославы то и дело поглядывали на мои чудовищно короткие шорты. На узкой дорожке между кипарисами и колоннами появился папаша, своей бородой навевая мысли о турецком султане. Лицо у него было не очень довольное. Все внутри меня опустилось, я прислонилась к одной из колонн и мокрая краска тут же отпечаталась на шортах и голой спине. Увидев испорченную одежду, папаша сказал «idiot» и сообщил, что один день в этом санатории стоит больше, чем два в нашей янтарной обители у Цехоцких. Но там – ах, как жаль – нам сообщили, что мест нет, и все закрыто… И вообще…
Пошли искать счастья в «Марат». Это меня, впрочем, обрадовало еще больше – между мною и папашиным подкреплением будет лежать уже два санатория. Что может быть лучше? Шансов на встречи будет еще меньше. Разве что плановые нравоучительные беседы в пляжном кафе да на семейных походах по узрению имрайских красот.
Пошли искать счастья в Эбру. Там вроде была какая-то бабулька- пенсионерка с узкой темной квартиркой, но хотела она столько же, сколько Цехоцкие, и, в конце концов, уже на Маяке, мы пошли к тете Рае, что на первом этаже в соседнем подъезде. И после долгих и убедительных бесед она согласилась сдать одну из комнат. Я грустно и тяжело вздохнула.
За обедом во мне скопилось слишком много Альхена для нормального пищеварения. И я, жуя салат, сказала папаше: А я потратила три часа на построение детективных планов с уголовно-процессуальным оттенком.
– А вот если одна из этих
– Нет. – Папа чего-то решил пообщаться.
Это меня приободрило, ведь, как правило, на вопросы такого плана он отвечать отказывается.
– А чего?
– Этот son of a bitch тут же заявит, что знать ее не знает. Да и вообще сложно это все доказать.
– Ну, а если на пляже есть свидетели? Все ведь видят, как он с этой вот целуется…
– Bool shit, этот нехороший человек (привожу дословно) найдет выход из любой неприятной для него ситуации.
Nach Mittag Отобедав, отправилась загорать за Старый Дом. На пляж, хоть и существовала такая довольно реальная возможность, удирать было еще слишком рискованно. Следуя своей годами налаженной традиции, папаша ложился спать с часу до трех, и в это время я была вольна делать что угодно (на территории малого маячного дворика). Но появляться
По дороге на пляж (в четыре часа) меня вдруг заела какая-то новая виноватая хандра. Ведь папаша – это единственный светлый человек во всей этой истории. Ну, и еще хозяева нашей комнаты. Все, что происходит со мной сейчас, – настолько отвратительно, настолько мерзко… Но он никогда не поймет меня до конца, ведь то, от чего он меня так ревностно охраняет, – уже оклеймило меня до конца жизни. И, может быть, все было бы иначе, если бы за эти прошедшие два года он сам вел себя по отношению ко мне немного иначе: видел бы во мне не только бесправного дурного ребенка, а хоть какую-то личность… Ведь это ущемление моих прав – не отпускать никуда после шести вечера, тщательно контролировать каждый шаг. Ладно… вернемся к этому мерзавцу. Что, я не понимаю ничего?.. А что я могу поделать? Я, поверьте, люблю его той самой дурацкой первой любовью, зародившейся еще чуть ли не во младенчестве, и эта моя любовь своей чистотой и святостью будто даже нейтрализует в моем сердце гнусную потребительскую суть этого человека. И как поет сейчас в наушниках Роберт Плент: «There is no turning back… oh, no…» Меня уже совратили.
Они все спали – свернувшись в тенечке, такие уютные пляжные гепарды. Когда папашина белая панамка полностью скрылась из виду за лодочной станцией, то случилась некоторая метаморфоза. Он быстро сел, развернулся ко мне и ласково, как старший братик, улыбнулся и кивнул. И по легким полосочкам на его лбу я прочитала: «Ну, как дела?» А Ксюшечка лежала между нами и грустно ковыряла палочкой в бетонной щели под лежаком.
Я улыбнулась и пожала плечами. Стала медленно раздеваться (слово «медленно» подчеркивает двусмысленность процесса), а он, по окончании сцены, показал большой смуглый «класс!». В нем было что-то от самца, от бычка, от мужлана, когда он бессовестно таращился на меня. И самым будоражащим тут был факт присутствия обгоревшей и явно недовольной Ксюшечки, лежащей на животе между нашими леденцовыми взглядами. Он поднялся, пристально глядя мне в глаза, поставил одну ногу на лежак, движением опытного стриптизера вильнул всем телом. То расставленные, то собранные пальцы, гармоничный наклон головы, красивая шея, красивые плечи. И эта волна… подогретый мед с парным молоком, ударила меня наотмашь, перехватила дыхание. Вся эта его демоническая прелесть будто отделилась от него, облаком зависнув между нами, и потом влетела в меня, просочилась вместе с воздухом, завертелась в легких, растеклась с кровью по всему телу.
Я нервно засмеялась.
И он тоже засмеялся и одобрительно покачал головой.
Короткий путь в кабинку. Сладкие тернии. Неприятель сидит по-турецки и, завидев меня, явно ожидая этого момента, сложив рупором свои темные теплые руки, кричит что-то иронично-веселенькое. А я, лихо перекинув через плечо мокрый купальник, прищурилась на него: Вера сидела рядом с ним, чистила персик, и ее флегматичное лицо ровным счетом ничего не выражало. Даже весь ее загадочно-надменный лед куда-то стаял.
– А?
– Грудь у тебя красивая!
