– Хочешь, покажу одну китайскую игру?
– Давай!
Он осторожно убрал полотенце, стал совсем рядом. Поднял руки, обратив ко мне ладони. Я молча сделала то же самое. Он коснулся меня. Потом легким нажимом упрочнил связь. Ладони к ладоням, почти одно целое. И загоревшийся, без конца ощупывающий взгляд. Альхен начал пружинисто пульсировать каждой мышцей руки, и эти волны стали передаваться мне. Мы стали раскачиваться. Внезапно, одним легчайшим движением толкнул, и я, не удержавшись, села на корточки, изумленно глядя на него снизу вверх.
– Понимаешь, ты должна быть частью меня и, тем не менее, оставаться собой. Ты тоже можешь толкать, так, чтобы я не угадал твоего ритма, а когда толкаю я, ты не должна падать – это проигрыш.
Мы сконцентрировались друг на друге. Он, естественно, не присел ни разу, а я, в каком-то золотистом трансе, как челнок, летала под козырьком, то останавливаясь у самой стенки, то с полуприкрытыми глазами падая без сил в его ожидающие руки, рисуя носом зигзаги на его безволосой груди. Снова и снова. Войдя в раж, мы ничего на свете не замечали, пока учтивая сестра не заметила за нас, что папаша может спохватиться и целесообразно было бы вернуться на Маяк. Мы все вместе поднялись на лифте, и, поприжимавшись к чьим-то оливковым шортам да подержавшись за смуглую руку, я поплелась следом за ней, шлепая по лужам, отдаваясь теплой симфонии летнего дождя. Дождь в Имрае сулит перемены. Мне было хорошо. Впервые за последние три дня. Я скакала по лужам, и душу грели отпечатки его ладоней, и легкий убаюкивающий ритм, и жар неожиданного падения, и его смех, ласкающий шею и плечо.
Отец не открывал двери, и мы решили, что случилось самое страшное, – он пошел меня искать (где моя каска?). И мне ничего не оставалось, кроме как пойти к Мироське. Вот тут она и любит рассказывать:
Коровище (то бишь я) получила чистейшую, белоснежную майку, идеально выглаженную, имеющую самый что ни на есть девственный вид (моя собственная одежда была мокрой насквозь). И в этой восхитительной маечке я пошла на балкон. И перед тем, как что-либо было сказано, чашка ароматного пряного кофе, не удержавшись в моей замечтавшейся руке, грохнулась прямо на майку, и темное коричневое пятно стало расплываться по моему животу.
– И как тебя папаша терпит?!
Вечером сестра была, разумеется, именно там, где далеко не все мы будем. Благодаря моим устам, весь Маяк узнал, где это место находится, и меня все разом как-то полюбили.
За что и почему – не знаю.
Tag Siebenundzwanzig (день двадцать седьмой)
Вчерашний дождь мне явно пошел на пользу и благополучно промыл и охладил мозги. Масса прошедших трех дней казалась сгустком отсыревшей боли. Это было как дурной сон, и меня очень своевременно разбудили альхеново присутствие и июльский дождь. Боже, как я люблю эти благоухающие теплые имрайские дожди, выбивающие из земли пряный пар!
На пляже сестра устроилась под тентом (якобы обожглась) на расстоянии вытянутого пальца от непришедшего Альхена. (Фи-и-и, моветон, сестричка. Они
Знаю ли я, какой сегодня день? Нет? Сегодня Иван Купала.
Она отвела меня в сторону. Гепардовость так и струилась из каждого изысканного движения. Маленькая, ладненькая, золотистая прелесть…
– В этот день… это вообще особый день. Раньше устраивали шабаши, занимались любовью… все… все…
– Гы-ы… празднование знойного лета! С кем тебе это праздновать, я думаю, вопрос не стоит?
Кроха пыталась убедить меня в чем-то, но из-за абстрактности цели убеждения весь долгий процесс превратился в некую восторженно-пафосную оду. Я гнусно щурилась и хмыкала.
Сестра была очень ласкова со мной. Она жаждала дружбы. Такие чувства… Я тем временем с досадой загибала в уме пальцы – ей оставалось шесть дней, мне – девятнадцать. В принципе, можно успеть.
В конце концов предложила ей пойти в сиесту на «генералку». Общий язык мы нашли в цветущей теме:
– А скажи, ты правда с ним… ага? – спросила она на пустынном полуразрушенном пляже.
– Да. Прямо на этом лежаке.
– Хм. Странный он. Ты ведь еще девочка…
– Не у каждой женщины есть… м-м-м, как он сказал, «зажигательная искра дьявольской притягательности». Как солнечный зайчик, его можно и не замечать, а можно гоняться за ним всю жизнь. Расскажи-ка мне лучше про ваше киевское семейство. Хорошие люди?
– О… конечно! Отличные друзья.
На сестринской спине маячила задорная ранка – деликатная копия моей.
– Чего, тоже ничего не помнишь?
Она удивленно покосилась на меня. Я мокро улыбнулась:
– Спина.
– Что?
– На спинке то же, что и у меня. Ага?
– А… это… – Она растерянно уселась на мягкий водоростистый камень, так же растерянно облизываемый сонной волной. – Я занималась. Делала упражнения. Там, внизу.
– С Сашей?
– А что в этом такого?
Я села рядом. Внезапно гнусная улыбка сползла с моих губ. Маленькое солнечное существо, будто облили из ржавой банки, и оно превратилось просто в маленькую взрослую женщину. Маленькую не в том смысле, какой была я, а просто в маленькую. При сложившейся призме солнечных лучей было видно, что она совсем уже не девочка. Низ живота немного висел. Грудь очень маленькая, со смутным оттенком несвежести. Цветочек, зацветший вновь, но второй раз никогда не сравнится с сочностью первого. Мои ожоги прошли, щедро вылившись в гладкий, глубокий загар. Кожа была гладкой, с едва заметным золотистым пушком.
– Знаешь, что я думаю? – осторожно, вся в сомнениях спросила она.
– Ну?
– Я думаю, что… ты вообще знаешь, что возбуждает мужчин больше всего?
– Нет.
– Ну, подумай. Не знаешь? Ну, так вот, что касается Саши, то это две женщины, ласкающие друг друга. Разные и, в то же время, с общим началом.
– И что ты предлагаешь?
Она почти с болью посмотрела мне в глаза:
